Пишется чаще. Плачется — к февралю. Зайцы с домов обгладывают кору.
Если вдруг когда-нибудь я умру, ты притворись, что это я просто сплю.
Заберись по лестнице на чердак, выгляни из окна в середину дня,
посмотри, запомни во всех чертах, как этот город выглядит без меня.
Будет ли небо сверху давить на грудь, станут ли улицы шире или темней,
сколько минут часы про меня наврут, сколько гудков машин прозвенит по мне.
Как молчат заснеженные сады, где хранит истоптанная трава
все мои запутанные следы, все мои накачанные права.
Покружи над городом, рассмотри, знают ли, что я уже не живу,
все его ветвистые фонари, вросшие в надвечернюю синеву,
все его завистливое бабье, все мужские любящие сердца.
Доброе остановившееся — отца. Теплое неумолкающее — твое.
Вспомнит мою походку трамвайный путь, на Тверской задержится темнота.
Что-нибудь на свете, хоть что-нибудь, что в тот день внезапно пойдет не так.
А потом, пусть вечер давно остыл, пусть чердак зевает во все окно,
возвращайся в комнату, где темно от случайной камерной пустоты,
где я буду, чопорна и мудра, холодеть под тенью густых гардин.
Заведи будильник на семь утра и поставь поближе к моей груди.

(Глупый кот наконец-то объест герань,
в гости сестренка напросится с ночевой.
Стоит ли просыпаться в такую рань,
если вокруг не изменится ничего?)