Марья Ивановна собирала чемоданы один раз в год.

Обычно она начинала собираться зимой, еще до Рождества. Упаковывала свитера и майки, долго возилась с носками в пакете, пробовала штопать чулки, допоздна просиживая с иголкой у настольной лампы. Вечерами перекладывала толстые пуховые платки, чихала, поднося к носу мешочки с лавандой, прятала за старую обивку чемодана украшения, весело позвякивающие в узелках-мешочках. Начинала упаковывать книги и журналы, старательно перевязывая их старой бечевкой. Долго возилась с нитками и спицами, перематывала клубки, потом, тихонько, чтоб не слышали соседки, ругалась, если не получалось, и клубки катились под кровать или за тумбочку. А утром бежала раздавать свои азалии и фиалки, и, наконец, переведя дыхание, садилась и складывала руки на коленях.

- Все- говорила. – Собралась.

Тогда с соседней кровати поднималась тетя Настя и шла звать медсестру.

Марье Ивановне измеряли давление, давали успокоительное, и в доме становилось совсем тихо.

Как в первую ночь.

***

- Ты откуда здесь?

У девочки большая голова и тоненькая, будто палочка, шея. Казалось, что шея вот-вот сломается, и голова покатиться по только что вымытому полу прямо к входной двери.

Большой рот кривился.

- Это я так улыбаюсь- объясняла. – Ты не бойся, привыкнешь. Тебя как зовут? Маша?

Я кивала.

Видела свое отражение в большом зеркале, зажмуривалась.

На большой стене в спальне пастушок играл на дудочке. Облака-барашки смотрели на него, задрав головы, и, кажется, даже кивали в такт музыке, перебирали тонкими ногами по зеленой траве неба, обжигались о лучи солнца, бежали куда-то в конец стены, прятались за дверями и блеяли тихо и жалобно.

- Беееее! – дразнила девочка.

Я обиженно поджимала губы и выглядывала в коридор.

Барашков не было. Только дежурная медсестра что-то писала за столом под настольной лампой.

- Бееее! –слышала . – Бееее! Считай, считай своих баранов!

Я захлопывала дверь и смотрела на носки новых кроссовок.

Оранжевые. С полосатой подошвой.

- Красивые! – девочка подходила ближе.- Все равно нам вместе здесь жить. Дашь померить? Меня Настя зовут.

У нее были зеленые глаза. Совсем, как трава на картине.

- Конечно, дам - говорила. – Мне не жалко!

- Мама купила, да? – Настя не сводит глаз с полосатой подошвы.

Качаю головой.

Облака- барашки жмутся к солнцу, обжигаясь о горячие бока. Отходят, доверчиво заглядывают в глаза.

- У меня мамы нет- отвечаю.

- Как это?

Настя садится на край кровати. Укрывается золотистыми кудрями, даже глаз не видно. Совсем, как русалка.

- Умерла- смотрю в окно.

Сквозь серые листы стекла – улица.

Хлопает дверь кафе с витражами.

Отец кормил меня там мороженым.

Усадил у стены-окна под пальмой и принес полную вазочку с дольками апельсинов. У меня даже пальцы пахли мороженым.

- Ешь! –говорил. – Когда еще сюда сходим.

Но я смотрела на бока серого дома, в который мы приехали.

Дом, как будто стоял особняком: кругом новые кафе, магазины, витрины с гирляндами, а тут он. Серый, с потрескавшимися боками, с окнами-решетками.

Барашки на стене шевельнулись. Солнце в углу картины закатилось за горизонт.

Пастушок отложил дудочку и достал из-за пазухи краюху хлеба.

- Кто это нарисовал?- спрашиваю.

- Это Гойя - девочка так и не выпуталась из волос.- Его часто просят. В комнате с телевизором он на стене дом нарисовал. Целый замок. И карета из ворот выезжает. И принцесса там есть. Ты увидишь.

- Гойя?- удивленно смотрю на нее.

- Его вообще-то Пашка зовут. Он с Джедаем дружит. Я тебя познакомлю. Нам ведь еще долго тут жить.

***

- Эмиль умер!

Голос пронесся по коридору, обгоняя тишину.

Шаркающие шаги в коридоре стихли. Заговорили все сразу, наперебой.

Даже Марья Ивановна заскрипела пружинами кровати.

- Какой Эмиль, Настёна?

Накидывая на плечи платок, тетя Настя, тяжело дыша, приоткрыла дверь.

В палату ворвался свет и запах валерианки.

- Да тот, что ножами торговал, помнишь?- тетя Настя обернулась. - На углу улицы, возле кафе. Он жил тут когда-то. Готовь платье, Манечка! Своих хоронить будем. Джедай умер.Хоть куда-то выйдем, правда?

***

Коридорный свет не включали.

Настя ведет меня петляющими коридорами в темноте, изредка только останавливаясь и прислушиваясь.

Коридоры длинные, окон нет. Только в вестибюле окна, потому что за углом столовая. А на втором этаже одни спальни.

Я покорно иду позади, спотыкаясь иногда и останавливаясь, чтобы рассмотреть на стене белые листовки объявлений.

- Скоро? –спрашиваю. – Скоро придем? Надоело уже. Лучше бы спать пошли.

- Не ной! – Настя не поворачивает головы. – Пришли уже!

Нужная дверь оскалилась черными черепами и зигзагами молний. Вместо дверной ручки железное кольцо.

- Дерни за кольцо, дверь и откроется! - Настя смеется в кулак, кашляет.

Тянет за кольцо и приоткрывает дверь.

Звякает колокольчик.

***

Шнурки путаются под ногами.

Если затянуть потуже- петля.

Повиснуть, высунув язык, попробовать разжать узел руками. На шее вздуется широкая красная полоса.

- Дзинь-дон!

Джедай присядет на корточки, заглянет в глаза.

- И когда ты научишься спрыгивать вовремя?

Вытянусь на кровати во весь рост.

Почувствую, как он дует мне на пальцы.

- Маш, возвращайся, ладно? Пора уже!

Но я продолжаю идти вперед, оступаясь и проваливаясь в болотную жижу.

Дом совсем рядом.

Я вижу красную жестяную крышу, оранжевые бока стен, утопающие в зарослях сирени.

Отец, наверное, уже пришел обедать.

Я слышу, как он, наверное, голый по пояс, отфыркиваясь, умывается во дворе под умывальником.

Сестра возится с тарелками, накрывая на стол. Тарелки весело звенят у нее в руках, она торопится, наливает компот.

- А Марыся где? - отец оглядывается, ища меня взглядом.

Большой и сильный, загорелый на своих стройках, с сединой на висках.

- Марыся где?

Кашляя и отплевываясь, машу ему, стоя по горло в воде.

И тут же ныряю, опускаюсь на самое дно. Упираюсь в ил ногами. Стою, не дыша.

Захлебываюсь.

***

Чемоданы распаковывали вместе.

Тетя Настя аккуратно, ровной стопочкой складывала обратно в шкаф белье, а Марья Ивановна расставляла по полкам книги.

Иногда она шептала что-то, едва шевеля губами, и тетя Настя оборачивалась к ней, прислушиваясь. Но Марья Ивановна не замечала ее: книги, фиалки и азалии, нитки и клубки.

- Тебе не надоело еще собираться?

Тугой узел волос на затылке вздрогнул.

Голова втянулась в плечи.

- Ей Богу, ты, как всегда. Куда едешь-то?

- Домой - Марья Ивановна бросила на кровать узелки-мешочки. – Куда еще ехать-то.

- Дом твой здесь. Забыла что ли? – тетя Настя встала прямо у расписанной стены, скрестила руки. –Мы всю жизнь здесь.

На стене картина: облака-барашки вытянулись в бесконечный осенний караван, растянулись вдоль желтых листьев, расстелились едва заметными очертаниями .

- У меня настоящий дом есть, Настя!- Марья Ивановна скрипела пружинами кровати. –Всегда был. Ты же знаешь. Или не помнишь уже?

- Был, был- тетя Настя кашляет.- Был да сплыл, да?

***

Как дом встречает меня запахом ванили.

Гойя сидит в груде подушек и курит трубку.

Ванильный дым оседает на одеяла, рюкзаки и сумки.

Все еще пахнет летом и домом.

Открытые окна. Аккуратные шторы.

Даже барашки на стене весело бегают по полю-небу.

- Чалмы не хватает- говорю. – Султаном мог бы быть.

- Мог бы! – Гойя улыбается. – И не только.

Ставлю свой рюкзак рядом с Настиным, сажусь рядом.

- Кофе будешь? – Настя высовывает из-под одеяла ногу в оранжевом носке. – Я из дома привезла.

Пахнет морем. И солнцем.

Песком. Ветром.

- Буду, конечно.

Она выныривает из груды подушек и одеял еще больше похудевшая, загорелая и длинная.

- С возвращением!- чмокает в щеку.

От нее пахнет домом.

Ванилью. Гойей.

***

Я разглядываю Гойю в полутьме.

Вельветовая куртка, длинный красный свитер. Трубка.

Настя толкает меня вперед, прячется за мою спину, хихикает.

- Машка она!- говорит мне в затылок. – Со мной будет жить.

У Гойи длинная белая челка. Один глаз. Синий. Второй под челкой.

Он даже не смотрит на меня. Мимо.

Кругом рюкзаки, коробки, столики и стулья на длинных ножках. Рамки, огромные листы картона, краски.

На полу груда подушек и одеял.

- Новичок-это событие! – хмурится. – Проходите.

***

Подо мной спал город.

Вздыхал, чмокал надутыми губами, как большой ребенок, вздыхал.

Огромные дома- коробки, пальцы деревьев, упирающиеся прямо в звезды.

Силюсь рассмотреть стрелки на циферблате, и, казалось бы, проваливаюсь куда- то вниз, как в пропасть, и кто- то, подняв меня одним рывком, зло командует:

- Пошли домой, детка!

Распластаюсь ассиметричным узором на белоснежной подушке.

- Не надо!

Забываясь, как в бреду, по кусочкам склеивая разбитое зеркало из сумочки, и в виске звонко стучит сердце, отдаваясь каждым ударом где- то в ушах. И будто оживая где- то среди развалин, пьяно и грубо:

- Я домой хочу, понимаешь? Домой.

***

Дом кажется бутылкой.

Черной воронкой, в которую влетает все, что подходит к краю.

И я отражаюсь сразу во всем: в стенах, на полу, в потолке, в черной дыре двери.

Плещусь в бутылке, по чуть-чуть прилипая к стенкам, давлюсь тягучим сиропом, кашляю, отталкиваясь от стенок длинными липкими пальцами.

- Ты что ей дал? – голос Насти хрипит. – Спятил, да?

Озабоченное лицо Джедая прилипает к бутылке с другой стороны.

У него черные очки, приплюснутый нос.

- Главное- вовремя соскочить. Не успеет, останется. Это ж другой мир, Настя! Там другой дом.

Жгучая боль растекается к ребрам, затекшая шея не поворачивается, а ноги увязли в сиропной жиже.

Бутылка катится по полу, глухо ударяется в стену. А я вместе с ней, носом в зеленое стекло.

В дверном проеме дом.

Марши лестниц. Окна. Белые литовки объявлений.

Отец.

Стоит прямо передо мной, широко расставив ноги в тяжелых армейских ботинках. Разглядывает меня, улыбается.

Ставит на пол вазочку с мороженым.

- Ешь! – говорит. – Когда еще сюда сходим!

Рука Джедая в шипастом браслете придвигает ее ко мне. Он обламывает ножку, и мороженое растекается по линолеуму, превращаясь в бесцветную лужу.

- Да сделай же что-нибудь!

Настя тянется ко мне через трещины стекла. Касается ледяными пальцами живота и ног.

- Сделай!

***

Чтобы обязательно наступило утро дома.

Тихое.

Зимнее.

Пахнущее хвоей. Рождественское. Особенное.

И пусть мне будет десять лет.

Только десять.

И отец на цыпочках пройдет в комнату и откроет шторы.

А солнце мячом прокатиться в комнату, упадет горячим на одеяло, скользнет по подушке и весело заглянет в глаза.

***

А потом Настя сидит у стены. Раньше еще. И ей тоже, наверное, еще десять лет или двенадцать.

И прямо над ее головой полосатая сетка-коврик.

Каждый день она довязывает по одной полоске.

Все цвета разные.

Издалека кажется, что по стене бежит разноцветная зебра.

- Это для ловли страшных снов - объясняет. – Чтоб страшные сны никогда не снились.

-Получается? – недоверчиво поглядываю на сетку. – Или вранье?

- Получается. Мне ничего не снится. Ведь здесь все дети брошенные.

-Как это? – смотрю недоверчиво.- Почему?

В новом зеркале отражаются огни домов-коробок и бледный блин луны.

- Когда у мамы рождаются больные дети, их бросают.

Настя выуживает из-под подушки пачку печенья.

- Больные дети никому не нужны. Их сюда привозят. В этом доме все нужны.

- Почему?

- У родителей родятся новые здоровые дети, а мы будем тут жить. Все равно умрем. А здоровые дети будут жить долго.

- Врешь ты все!- поворачиваюсь к зеркалу. – У меня ничего не болит. Я тоже буду жить долго. Вот увидишь. И ты будешь. Мы же во сне живем. Правда?

***

Снится сон. Или два сна сразу.

Провожу рукой по бритой голове.

Утро.

Солнце со стены тянется лучами прямо к затылку.

- Ненавижу утро!

Просыпаюсь от шороха, шепота, бормотания.

Смотрю сквозь ресницы.

- Почему ты Джедай? – кажется, шепчу тоже. – Нормального имени не было? У тебя даже ножа нет, не то, что меча.

- А зачем? – дует куда-то в подушку. – Лучше Джедаем сдохнуть. Ни одному человеку не давали вечной жизни. А меч –дело наживное.

Жалюзи на окнах разрезают его лицо на несколько частей.

Вижу только глаза.

Темные.

Провалиться в самую глубь, чтоб не выкарабкаться никогда.

Остаться надолго.

Бродить впотьмах, спотыкаясь, на ощупь, по запаху. Почти не дышать. Не чувствовать.

Но солнце уже бьет в глаза.

Зажмуриваюсь.

*** .

Смотрю на себя в зеркало.

Не смотрю, наблюдаю. За ресницами, за зрачками, за отросшим ежиком волос.

Дома тоже было зеркало. Старое, резное, и стояло в спальне. По утрам и вечерам я разглядывала в нем свое отражение, пытаясь хоть на миг уловить что- то вчерашнее или даже позавчерашнее. Но отражение всегда было новым, каждый раз другим, не похожим на меня прошлую.

- Мы с тобой в интернат поедем! - отец отделяет меня от зеркала всего на несколько шагов. – Собирайся, ладно?

Он загораживает спиной вещи-отражения. Я даже пытаюсь привстать на цыпочки, чтобы заглянуть ему через плечо.

– Тебе там понравится, Марыся- он смотрит куда-то поверх моей головы.

Мимо зеркала, мимо стены, куда-то на отрывной календарь, чуть шевелит губами, шепотом подсчитывая дни отъезда.

- Почему? - силюсь рассмотреть в зеркале хотя бы дверцу шкафа. – Обязательно надо?

- Конечно, надо. Там детей много. Ты играть будешь.

Тыкаюсь носом в его клетчатую рубашку.

На мгновение зеркало выглядывает у него из-за плеча.

Складки рубашки морщатся и горбятся.

- Так лучше будет- он осторожно отодвигает меня за плечи. – Понимаешь?

***

Как понимают суть бытия.

Для чего? Или почему? Делят на желаемое и достигаемое, складывают в одну ровную линию, рисуют по стеклу пальцем, рассматривая, как на запотевшем окне проступают выпуклости и неровности.

- Джедай уходит!- Настя нащупывает в темноте мою руку. – Совсем.

- Как? – кажется, даже давлюсь темнотой.

Она комом подступает к горлу и не дает дышать.

- Завтра выпускной. Тысячи дорог открываются, забыла? Джедай ночью уходит. За ним никто не приедет. У него же нет никого. Мать его в камере хранения на вокзале оставила. Охрана нашла. С тех пор он здесь. Один.

- А мы? – ком отступает, ползет ниже, упирается в стенки сердца.

Тут-тук!

Дин-дон!

- А мы тут. Хочешь, с ним иди.

- Он не звал,- небо белеет в оконных листах.

– Некуда звать потому что- Настя укрывается волосами. – Некуда- это хуже, чем есть куда. Есть куда- это ерунда будничная. А тут в неизвестность уходишь.

***

Таешь на прощание.

То ли белым, белесым облаком на синеве неба.

То ли дымкой, едва заметной, уже у самых ворот оглядываешься на окна.

- Напишешь? – подмигиваешь моим пальцам на стекле. – Письмо или открытку?

- Наверное. Только еще не знаю о чем. Может быть, даже перепишу заново Астрид, но тебе будет неинтересно.

- Главное, что напишешь- рот кривится в улыбке.

- Обязательно о Фрекен Бок, которая будет сидеть на диете.Я выдумаю, веришь? Все, что тебе интересно. Сегодня или завтра. А потом, не знаю.

***

Свернусь калачиком в конце коридора у двери с зигзагами молний и оскалами черепов.

Согнусь в три погибели.

Не вздохнуть, не выдохнуть.

Просто быть белым на черном или синем линолеуме.

Пятном или тряпкой.

Бесцветной лужей растаявшего шарика мороженого.

***

- Все мы принадлежим Богу и возвращаемся к Нему- проговаривали, бросая в могилу горсть земли.

По очереди.

Шли цепочкой, как будто по команде, боясь шагнуть в сторону или наступить на камень,

- Тихо Эмиль умер - тетя Настя оглядывается на Марью Ивановну.- Совсем не так, как жил. Правда?

Марья Ивановна пожала плечами.

Перекрестилась дрожащей рукой, поклонилась.

- А я говорила, что у него даже ножа нет, а тут целый магазин.

Улыбнулась, оперлась на трость, глянула в темные спины.

И вдруг засмеялась.

Громко, запрокидывая голову и оседая на пожелтевшую траву.

Запричитала тут же , закричала, сдернула с головы платок, расстегнула пуговицы старого пальто, отбиваясь от подбежавших , брызгала слюной и захлебываясь .

- Не надоооо!

***

А на большой стене пастушок играл на дудочке. Облака-барашки смотрели на него, задрав головы, и, кажется, даже кивали в такт музыке, перебирали тонкими ногами по зеленой траве неба, обжигались о лучи солнца, бежали куда-то в конец стены, прятались за дверями и блеяли тихо и жалобно.

- Ты откуда здесь? …