в чём прелесть - так это когда что-то заставляет вспомнить
то хорошее, на которое не хватает, казалось бы, времени

... І натовпом розтерзана Гіпатія,
і Галілей, осміяний не раз,
якась звичайна людяна симпатія,
а не канони поєднали нас.
І просто сум. І просто вечоріє.
Ти розпоітаєш мислі і косу.
А ти, Склодовська, змучена Маріє,
бувало й так, щоб не бувало су?
Ти схуд, Джордано. Лдіспався б трохи.
Ти ж був дитя, вони вважали - тигр.
Ти все віддав для людства, для епохи.
Чи ти хоч, хлопче, налюбитись встиг?
А ти, Домбровський, ти почав курити?
Тм так і вмер, Тарасе, в самоті?
Тебе ще різні викличуть спірити.

Пошли їх к чорту, бо це саме ті.
Це ті. Ті самі. Саме ті, которі
тебе вбивали. В тому весь і сміх -
перпетуум мобіле історії:
мої убивці - правнуки твоїх.

Худенький Гус... Вони його зв'язали.
Їм не відсохли руки по плече.
А ти - блюзнір, подвижнику Везалій?
Ирбі досадно? Це тебе пече?
А ти забудь. Страждати - некрасиво.
Будь оптимістом, он як наш Тарас.
Десь міцно спали прогресивні сили,
не врятували жодного із вас.

//// фишка в том, что если отнять основную, окрашенную нац. пигментом, идею, останется приемственность. наследие.

***

Я пішла як на дно. Наді мною свинцеві води.
Тихі привиди верб обмивають стежку з колін.
Захлинулась і впала, як розгойданий сполох свободи,
як з німої дзвіниці обрізаний ворогом дзвін.

Я вгрузаю в пісок. Може, десь там, в часах потомних,
Хтось, колись, пригадає і тихо мене позве.
Дивні риби, і хмари, і тіні биків бетонних –
все пливе наді мною… усе наді мною пливе…

Мені сниться мій храм. Мені сняться золочені бані.
У високому небі обгорілої віри хрести.
Мені холодно тут. Та, принаймні, - ніякої твані.
Глибина, вона що ж? – потойбічна сестра висоти.

Забуваю свій голос. І вчуся тихо конати.
Крижаніє ріка. Вже немає ні хвилі, ні хмар…

Так зате хоч одне: перетлілі мої канати
в не мої Великодні не сіпає жоден дзвонар.

**

Я, що прийшла у світ не для корид,
Що не люблю юрби та телекамер,
О, як мені уникся і набрид
Щоденний спорт - боротися з биками.

Я обираю пурпуровий плащ,
Бики вже люттю наливають очі.
Я йду на них, душе моя не плач,
Ці види спорту вже тепер жіночі!

(с) Ліна Костенко

///мууу или му-му

Другие девочки

Говорили – плачь, как другие девочки, пой как другие девочки – тоненьким голосочком, русалочкой на дубу. Дружи, как другие девочки, дрожи,как другие девочки – и умрёшь, как другие девочки – прикусив губу. Будь, говорили, слабенькой, будь, говорили,сладенькой, будь, говорили, нежною – хитростью всё бери. Будь, говорили, лёгонькой, будь, говорили, мяконькой, будь, говорили шёлковой, бархатной изнутри.

Где ж они, эти девочки, эти демоны в рюшечках, боги в розовых бантиках, шёлковых лепестках? Прячутся, что ли, девочки, плюшевые игрушечки, ящерками в пустынях сахарного песка?

Да вот же они, эти девочки – якшаются, с кем ни попадя – с любым, кто сколь-нибудь опытен, (но первыми не звонят!) Язвительны эти девочкии – ранят острыми шпильками, но любят – мечтать, сюсюкаться, котёночков и свинят.

***

Им смешны лады, которые мы берём,
и усердие, с которым мы ноты тянем.
Они пахнут мандарином и имбирём,
эти девочки с ухоженными ногтями.

Эти девочки лягаются и орут,
эти девочки наращивают свой панцирь,
и со временем сквозь липовую кору –
не пробиться к ним и не проколупаться.

Зло и мастерски они причиняют боль,
нападая на таких же борзых, кусачих –
эти девочки с изломанною судьбой,
эти воины за право носить Версаче.

Их трофеи прибегают, как псы, лакать,
как лекарство, как панацею от лютой скверны –
наши души, полные мёда и молока,
бескорыстные, присягающие на верность.

Эти девочки в один из похожих дней –
Оглянутся вдруг и поймут, что – гнезда не свили.
Эти девочки всё красивее и бедней.
Право, пусть бы лучше уродливей, но счастливей.

***

Господи, вот бы мне в эпики – в руки меч, в башню меня, под замок, под матрас – горошин. Вряд ли, наверное, игры бы стоили свеч, не будь благоверный супруг мой таким хорошим. Признайся мне, ты ведь, Боже, его творил пообразнее, поподобнее многих прочих; мне кажется, он унаследовал руки твои, и волосы унаследовал. Даже очень.

А мне бы изящества, плавности бы (и праща, наверное, тоже бы вовсе не помешала…) Хотя, научи меня, Господи, лучше – прощать (Да, это когда – не казнить за любую шалость).

Пряма ли дорога из вечной незыблемой тьмы к Тебе, или – длинная лестница в рай витая? Я здесь, я молюсь Тебе через глаза и умы всех тех, кто хотя бы однажды меня читает – таких же заблудших Твоих поросят, как и я; и дай мне, Боже, всегда созерцать в них лик Твой, а не адские полчища чёрного воронья.

Прости меня, я не учу наизусть молитвы.
Да что там! – с моим благоверным, с моим царём мы даже не венчаны – мирно живём во блуде; священник пугает, что, ежели вдруг помрём, то Царствия нам Небесного, мол, не будет. Но мы ведь едины! – попробуй-ка там разыщи в едином котле, кто венчан, а кто – не венчан, и я никогда не желаю сторонних мужчин, как он, говорит, не желает сторонних женщин.

Душа нараспашку, над шапкой – щербатый нимб, – такой он, мой дивный, мой светлый, – за мной, гриппозной, придёт; или я, не дождавшись, скользну за ним: мне, право, без разницы – лишь бы не слишком поздно. Вдвоём, вне подлунных условностей и широт, мы вылупимся птенцами и станем – где-то в раю, как Адам и Ева наоборот – глядеть друг на друга, не зная, что мы – одеты.

(с)

Елизавета Яровая

это - такая прелесть, к которой я возвращаюсь временами

Птица-Клювица

Целуешь меня в ладошку — и просишь спеть
про Птицу-Клювицу с перьями посеребрёнными,
которая — то ли сама любовь, то ли сама смерть —
живёт в сосновом бору, хоронится под кронами.
Глаза у неё рубиновые, а клюв из металла,
она убивает ударом в сердце путников запоздалых.
Люди шепчутся: «Нечисть...» Тёмное дурачьё!
И охотник идёт на неё с ружьём, идёт на неё с мечом.

Ты веришь в неё — как в меня, как в мои слова,
замираешь, когда я говорю: «Я — сова»,
по-кошачьи в ладонь мою тычешься головой,
говоришь: «Я спасу тебя от охотника — я всегда с тобой».

И рисуешь Птицу-Клювицу на запотевшем стекле,
и тебе, между прочим, неполных семнадцать лет.

И я не скажу тебе некоторых неприглядных вещей.
Что я не больно-то верю в твоё «всегда».
Казалось бы, я ещё достаточно молода,
однако, дружочек, мне уже двадцать шесть,
и я — на четверть седа.
Вся эта романтическая рыжина
не природой, а химией рождена.
Морщина между бровями — что каинова печать.
У меня биоритмы, у меня, оказалось, — режим,
который неизлечим и непостижим,
мне ночью хочется спать и утром хочется — спать.
У меня есть прошлое, которого не починить,
зато почти не осталось Высоких Чувств.
У меня ипотечный кредит непристойной величины,
и оттого я во сне кричу.

Я скажу тебе только о том, что не нужно меня спасать.
Ну и пусть пробираются в голову голоса,
пусть я себя бичую, пусть я себя хаю,
пусть я себе выжигаю нутро стихами, —

я сама спасу себя. Честное слово.
Знаешь... легче спасти себя, чем другого.

Янка

Янка — мой бывший парень — латышский филолог.
Устроился было работать в среднюю школу,
смеялся: «Я детей не боюсь!»

Но — Латвия вступила в Евросоюз,
и уйма народа свалила в туманные дали.
В Англию, то бишь. Что-де они видали
в Латвии? Серость, безденежье, скукота.

А там, где нас нет, — как минимум всё не так.

Хотя госязык у нас неизменно в моде,
он, как ни крути, не особо-то и доходен,
коль скоро носитель его не стремится в Сейм.

Отверг филологию Янка. Сказал — насовсем.
Забрал документы из школы. Уехал в Лондон.
И — был на первых порах собою доволен,
хотя за границей он — очень даже прораб.

Родня — осталась. И Айне — Янкиной матери —
тычут в спину, что сын её стал предателем.
Мол, патриотом его воспитать могла б.

Айна держится гордо. Не роняет ни жеста, ни слова.
Ей бы косы по пояс, ей бы в эпос средневековый —
к тем дочерям народа, от чьего горделивого взгляда
замертво падали чужеземцы в железных латах!

Не то чтобы я особенно дорога ей.
Скорее, к разговору располагает
моё уменье тактично подставить плечо.
И мы запиваем февральские будни чаем,
и Айна Янкины письма вслух изучает,
а я — молчок.

«Мама, тут каждый пятый — не латыш, так литовец,
да не про нас — дома богатых невест.
А знаешь, я почти научился готовить...»

«Ах, Лиене, он же там ничего не ест!»

И — в слёзы. А я же сильная, я большая,
жму красную полную руку и утешаю:
«Не плачьте, не надо! Послушайте, Айнас танте!
Он умный, он справится, вы только время дайте —
глядишь, богачом вернётся наш гастарбайтер!
Вернётся — женатым!
Не плачьте... не надо...»

И врала б я, что только о судьбах Родины думаю —
да поди замолчи, поди затопчи беду мою!
Как я ревела белугой в аэропорту!
Пальцы вцеплялись в Янкину куртку, немея.
Вглядывалась в безнадёжную высоту —
так, что потом болели глаза и шея.
Ночи мои бессонны, а дни — суровы:
точит меня изнутри возвращённое Янкой слово.

Мне бы больше не плакать, мне бы голову друга гладить,
перебирать бы пальцами выгоревшие пряди.
Да чтобы наши объятья были крепки.
Всего-то!

Какие мы, Янка, болванские идиоты,
какие мы кретинские дураки!

(с) Лиене Ацтиня

* * *



В дни, когда Бог открывает свои склады и презентует развалы

И говорит: бери, сколько можешь взять, неси, сколько можешь нести,

Я бегаю по рядам, я залезаю на самый верх стеллажей, все мне мало,

И я беру больше, беру больше, чтобы хватило до старости.



А потом спустя миллионы шагов говорю, морду наверх:

Зачем это я, мой хороший, взяла так много?

Я не могу нести, не могу нести, а и бросить грех.

У других вон какая легкая торба и какая легкая тога.



Я не вынесу, говорю, зачем я это взяла на себя, скажи?

У меня спина болит, и в коленях давка.

А он нарочно открывает склады, запускает на стеллажи

И смотрит, как я снова ношусь от прилавка до прилавка.



А сам ты что думаешь? Я - доставка, я – доставала, я – до-

стоевский в юбке? сама себя истязаю?

Нет, боженька, я живое твое подобье, ты даже не представляешь до

Каких нюансов похожа, такая же, как и ты, всемогущая, только живая.

(с)
Мария Ватутина

ФАНТАЗИЯ

Камила состарилась. Все у Камилы не так.
Не как у людей, у Камилы, а люди в Грэйт Британ
Особенный выводок: каждый эсквайр – вурдалак,
А это имеет уже отношенье к гибридам.

Но против Гольфстрима Камила идет, как лосось.
У подданных течка и прет даунизм из забрала.
Со свадьбой осечка, вторая осечка, небось
Другая давно бы ему байстрюков нарожала.

(Что-то спрятано в складку)

(с)

Мария Ватутина

яблони, яблони, выводки ртов грачиных,
кружево белых свадебных майских лат.
бог мне простит, что бога люблю в мужчинах.
в женщинах тоже, но женщины - это ад.

только яблони, только они, похоже,
женскую кротость прячут в душе ствола.
детский мой призрак, помнишь, ты тоже, тоже
яблоне куклу старую отдала.

разве поверит живущий в розовой праге
в пригород, подыхающий от тоски,
чьи беспризорные дети чудят в овраге,
перебирая белые лепестки.

что за причуды, право, у малолеток -
каждый уверен, что ангел следит за ним.
дряхлая яблоня с куклой в развилке веток,
точно старуха с подкидышем неземным.

и цветет из последних, и машет белым,
и качает - весна, мол, гляди, весна...
ангел мой, пока ты по оврагам бегал,
я смотрела на яблони из окна.

мы сейчас о причудах, не о причинах,
я сейчас вообще о чем, не пойму.
вспомнила: я бога люблю в мужчинах.
и потому, конечно, и потому...
(с) Ольга Родионова ( ne-letay )


**сюда эта ремарка ни к чему, но я люблю ремарки
если бы на литературном сайте за 30 комментариев зашкаливало, когда в дневниках публикуют чужие стихи или свои - было бы приятно
а так - говорить об энтропии, но реагировать на неё более, чем на творчество ...хм

Иерониму Босху, изобретателю прожектора

1
Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
что мой взгляд, прежде чем до тебя добежать, раздвоится.
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах.
Тебя не было вовсе, и, значит, я тоже не был.
Мы не существовали в неслышной возне хромосом,
в этом солнце большом или в белой большой протоплазме.
Нас еще до сих пор обвиняют в подобном маразме,
в первобытном бульоне карауля с поднятым веслом.
Мы сейчас, как всегда, попытаемся снова свести
траектории тел. Вот условие первого хода:
если высветишь ты близлежащий участок пути,
я тебя назову существительным женского рода.
Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза,
надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме.
Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме
прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.
Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(в ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме,
обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строфе...
Я смотрю на тебя из настолько далеких... Игра
продолжается. Ход из меня прорастет, как бойница.
Уберите конвой. Мы играем комедию в лицах.
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.

2
Я сидел на горе, нарисованной там, где гора.
У меня под ногой (когда плюну — на них попаду)
шли толпой бегуны в непролазном и синем аду,
и, как тонкие вши, шевелились на них номера.
У меня за спиной шелестел нарисованный рай,
и по краю его, то трубя, то звеня за версту,
это ангел проплыл или новенький, чистый трамвай,
словно мальчик косой с металлической трубкой во рту.
И пустая рука повернет, как антенну, алтарь,
и внутри побредет сам с собой совместившийся сын,
заблудившийся в мокром и дряблом строенье осин,
как развернутый ветром бумажный хоккейный вратарь.
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы
намотавшийся смысл. Всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и устроенный ужас системы.
вот болезненный знак: прогрессирует ад.
Концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя — загибается взгляд,
и кусает свой собственный хвост. И в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни.
И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни —
он сойдется опять. И поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
Пифагор по колени в грязи, и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но однако и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,
так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)
попадет твой хребет —
пропоет твоя глотка.

3
В кустах раздвинут соловей.
Над ними вертится звезда.
В болоте стиснута вода,
как трансформатор силовой.
Летит луна над головой,
на пустыре горит прожектор
и ограничивает сектор,
откуда подан угловой.

(с)Александр Еременко

ЗЕРКАЛО О

женщина утром сама себе не равна
утром зима, даже когда весна
переступая по кафелю в темноте
не зажигает - силы уже не те

медленно в столбик в ванной течет вода
зеркало цвета льда

утром зеленых глаз не сияет ах
утром не раной рот - узелком в снегах
утром до первой мальборо голос - мел
волосы - серый мех

раз-два-вдох-выдох, господи, почему
зеркало в полный рост в прихожей покажет тьму
тьма твою мать, и это способно жить?
все, что тогда стояло, давно лежит.

ляжки еще ничего, а вот с грудью беда -
нежным торчком не встанет уже никогда
только осанка - прикройся, - Господи, это я,
дура твоя.

голое освещенье, тени темная лесть -
ладно, сколько мне лет, а я еще здесь и здесь -
девочки нервно курят, сразу вторая, стоп
в нашем возрасте это гроб

в нашем возрасте, оля, оля, вовремя спать.
в детстве во сколько? - вот и во столько, мать
твою мать
это вот что у меня с лицом, с телом, с глазами, ртом?
ладно, это потом.

и надеваешь чулки, надеваешь чулки, надеваешь чулки
кольца нейдут с руки, - посуду мыть не с руки,
свет и тени, глаза и рот - нежность еще жива -
вот и вот.
просто порой по утрам кружится голова,
но это, в общем, не в счет.

просто, оля, такая жаль, что в зеркалах, ага,
не отражается, кто отражал время-врага,
тело рожало, млекопитало, млечным своим путем
тело летело, тело давало, а потом...

ты надеваешь белье кожуру лепестки листву
ты говоришь себе: я не умру, я еще ах живу,
ходишь вечером вся в цвету
носишь цветок во рту
и глаза твои, падающие в темноту...

в переходе от вечера до постели день постыл.
Господи, мы себя не простили, а Ты нас опять простил.
Господи, что мы за дети, нас так легко задеть...
дай же еще немного на свете -
здесь и здесь.

(с) Ольга Родионова (ne-letay)

у меня - всё впечателния и впечатления, выбрать один день. заехать на пару часов. наслушаться - и искать

они все волшебные, настоящие - сижу, перечитываю, пытаюсь вспомнить интонации

навернео, потчи у каждого можно найти близкое
у каждого - кроме себя

***
Всем! Всем! Всем!
Девочка наша стала ходить в бассейн!
—?Растрясись, толстожопая, растрясись, — разрешила мать.
И давай ее собирать.

Положила ей полотенчико, приговаривая: «Ничего!
Я тебя еще младенчиком заворачивала в него».
Положила вьетнамки, подстилку и мыло, шапку, купальник свой.
Говорит: «Чтоб совсем не стала дебилкою, не ходи с сырой головой».

И пошла наша девочка да вразвалочку, с сумкой толстою на ремне.
И пришла она в раздевалочку, и сидит себе в тишине.
Вдруг заходят четыре девочки, словно ангелы во плоти.
Наша смотрит во все гляделочки, хочет даже уйти:

—?Дал же бог очертания, — думает, — разве снимешь при них белье?!
У меня трусы «до свидания, молодость», и грудь отродясь не стояла, горе мое.
А те всплескивают космами, руками взмахивают, прыгают на одной ноге.
А у девочки нашей весь баул в чесноке.

—?Возись потом с тобой, — говорила мать, — принесешь заразу, а то и грипп.
А чеснок отбивает.
Она проветривала по дороге, но дух прилип.
О, как же они прекрасны, нагие, невидящие ее в упор.
Она снимает колготки, не снимая юбки, потом головной убор,

Влезает в купальник по пояс, потом снимает юбку, потом сквозь рукава
Вытягивает лифчик. Поднимает купальник на грудь, снимает кофточку. Какова!
Через час они одеваются, возвратившись из душевой.
Ага! Говорила мама: не ходи с сырой головой.

Вот сидит наша девочка под сушилкой, смотрит, как брызгаясь и блажа,
Эти грации с голубыми жилками, достают средства девичьего вийзажА,
Говорят слова прекрасные: Буржуа, Сен-Лоран, Клема….
Она уходит сразу в свою комнату. Мать приходит сама.

Что, поплавала? что угрюмая? что назавтра задали? что молчишь?
А она, наша девочка, сидит, как мышь.
Смотрит точками, плачет строчками, запятыми молчит.
А потом говорит.

Вот ты мама, мама, где твои штучки женские, ручки бархатные, аромат на висок,
Ножки бритые, ногти крашены, губы в блеске, каблучки цок-цок.
Из-за этого твоего невежества, из-за этого мужества, из-за всей твоей изнутри
И я вот такая неженственная, не отличу Пани Валевску от Красной Зари.

Не умела сказать, наша девочка, что в условиях нелюбви
Человек сам себя не любит, и любить-то бывает нечего — не завезли.
Не возлелеяли, не согрели, не счистили скорлупу до белка, до любви.
Девочка, ты наша девочка, нелюбимая наша девочка, плыви, плыви.

(с) Мария Ватутина

на самом деле, я тихо сошла с ума.
я это сначала услышала, а потом прочитала
я не пердтавляю, как люди пишут такое.я не представляю, как целый мир засовывается

я наконец-то полноценно торчу от сучукрліта, мне очень хочется в него влезть, лежать под коже йи пересасывать все эти слова

у меня тысяча и одна идея после услышанного и ровно ноль для реализации

в общем, Андрей Любка - это вкусно

- це класно звучало
-дякую, а ми занйомі?
- ні, але мені це не вадить

мне реально не мешает, мне всё равно, знаю. знакома, привлекалась, привлекался, и прочие глупости

слакий яд слова с галюциногенами

ШЕВА, Я, АЛКОГОЛЬ

Тарасе,

І наші серця гупають, як перестиглі яблука, і

Наші очі, мов камені, і наші тіла ввібрали в себе найгірші

Випари, і взагалі: ми –

Скульптури третього сорту;

Я давно йшов до тебе повз неонові вивіски, повз контейнери зі

Старими акордеонами, повз зламані навушники, з

Яких лине джаз, повз п’яних самітників,

Які загортають у свіжі газети заржавілі гранати,

Повз ринви, по яких стукає – гуп-гуп - дощ, наче сльози Мадонни,

Я пройшов нескінченну кількість кілометрів і гігабайтів, пере-

Ступаючи через вінілові пластинки із написом «бітлз»,

Через продірявлені довгими нігтями презервативи, наповнені

Жовтим фосфором, через козацькі люльки і трупи збитих автомобілями кішок,

Переступаючи через роки і смерті, перестрибуючи через потоки

Свідомості, через труби з російською нафтою, через розвалені будинки і

Надщерблених скіфських баб, через лісосіки і згаслі вулкани,

Іноді наче через хмари, серед яких виднілися гірські вершини з

Сивиною на голові, я йшов до тебе,

Тарасе,

Із мовою в роті, яка більше нагадує випуклі тіла жінок і стрункі пагони

Винограду, із віршами на пучках пальців, міцно переплетених волоссям, яким

Третьому з нас витирали ноги, ні, четвертому, тобто першому, із

Засохлою кров’ю на анкетах про смакові вподобання,

Я йшов до тебе,

Тарасе,

Маючи дві гривні в кишені, тримаючись за стиглі фрукти, наче за риму,

Спокушаючись історіями про самогубства, написаних шумерською мовою, я

Проходив через бічні і головні, центральні вулиці, котрі були освітлені

Синьою венозною кров’ю і моїм безсонням, або безглуздям, тобто безсмертям,

Гулко клацаючи зубами від ритму вужів на без-

Людних плесах, голосно матюкаючись через тупих лекторів у

Холодних аудиторіях, підраховуючи кількість мурахів, які

Лазили по спині під час розповідей про визвольну боротьбу мого народу,

Регочучи з піар-менеджерів останнього роману Гоголя, залізаючи під

Сукні піонеркам і журналісткам різноманітних редакцій, п’ючи

Не найкращі напої: всі, крім безалкогольних, старанно приховуючи

Сліди нашої гомосексуальної електронної переписки,

Я йшов до тебе,

Тарасе,

Занадто довго, аби прийти молодим і невтомленим від

Наркотичної залежності, від зіпсованих продуктів харчування і

Протертих черевиків, від куріння свіжорозпиляних осик, від

Малювання своїх автопортретів, від імітації любові у музиці і кулінарії,

Від щирої віри, що наша партія програна, від розуміння того,

Що зараз пів на сьому,

Я йшов до тебе,

Тарасе,

І ось ми зустрілися біля фастфуду з жахливими трупами пацюків і несвіжими соками,

Де продаються книжки не найкращих блазнів, котрі

Можуть бути ченцями чи архістратигами у порівнянні із

Нашими диявольськими душами і кінцівками,

Тарасе,

Наші розплескані, ніби хвилі чи плями, мізки на стінах,

Наші зуби, ніби не піймані окуні, наші суглоби,

Змащені нітрогліцериновою вибухівкою, наші дивакуваті

Розмови, наче постріли, наші смерті, передбачені за півстоліття,

Наша слава, сифілітична й щаслива, як сорокарічна коханка,

що прийшла завчасно, наше життя , наче порожня цистерна,

запаяна трипільськими візерунками, наш талант, ніби

вакуум, який нікого не впустить до себе,

Тарасе,

Нишпорячи всередині жінок, пере-

Гортаючи сотні сторінок спалених рукописів, постійно згадуючи

Василя, котрий десь затримується, вічного студента, який

Пише про Тичину феноменальні рецептури середньовічних сумішей,

Перелітаючи до середини Дніпра, як бомбардувальники, по-

Чинаючи писати нові книжки одразу о десятій,

Тарасе,

Випий зі мною, у мене двадцять, я пишу вірші як молодий Овідій,

Нам вистачить, перележуючи в парках найгірші перші сорок годин галюцинацій,

Пересиджуючи місяцями в універах, під час поліційних погромів, про-

Триндівши три четверті виділеного нам часу, ретельно вимірявши температуру

Наших зогнилих прославлених шизофренічною геніальністю тіл,

Безмежно закохані у себе, ти, Тарасе, я і Василь,

Які зливаються, наче нічні кольори і розливаються,

Як мінеральні води у пластикові пляшки, ми всюди, ми, які

Спарюються і роздвоюються, перекладаються і перевтілюються, як

Вовкулаки, які безумовно схрещуються: ти, Тарасе, я і Василь, які

Стали тризубом, і щойно через п’ять хвилин зустрінемося з тим,

Хто нас покликав дві тисячі років тому,

коли засіяла.

Андрій Любка (с)

Промовляння Самотній
...і хоча все золото світу не варте твого мізинця
і тільки для тебе жовто горять сьогодні сади
губи твої холодні наче прозорі вінця
яких ніхто не торкався прагнучи світла й води

губи твої неспиті а все ж таємниця квітки
сповита в них і забута допоки живеш сама
вона проросте крізь тебе ніби крізь чашу звідки
солодко й тлінно пахне цвітом і тілом пітьма

несеш отак мов клейноди а може клеймо дівотцтво
ось його зимне плесо між двох берегів як між пут
поки з лози постанеш уже не вином а оцтом
скільки ключів назавше квітку в тобі відімкнуть

і так прочуваєш того хто з милості чи з наруги
злетить на тебе й розтане в чадні долини безсонь
ввійде в твою кров і шкіру тебе народивши вдруге
і лишить губам болючий незнаний новий вогонь...

(с)
Юрій АНДРУХОВИЧ

а вот теперь отчего-то вспомнился Лазуткин, к-рого окгда-то читала традиционно, когда особо фигово.

стрранно, почему вспомнила???

(Что-то спрятано в складку)

продолэжаю тему жадана.
стихи.
одни из..

(Что-то спрятано в складку)

итногда открываешь наугад чей-то жж или сайт - и понимаешь, что октрыть можно было только сейчас, только на этом, но только коХВейная гуща знает, к чему бы...

Вот был город как город, а стал затопленный батискаф,
Словно все тебя бросили, так и не разыскав,
Пожила, а теперь висишь как пустой рукав
У калеки-мальчика в переходе.

Да никто к тебе не приедет, себе не лги.
У него поезд в Бруклин, а у тебя долги,
И пальцы дрожат застегивать сапоги
Хоть и неясно, с чего бы вроде.

Дело не в нем, это вечный твой дефицит тепла,
Стоит обнять, как пошла-поехала-поплыла,
Только он же скала, у него поважней дела,
Чем с тобой тетешкаться, лупоглазой;

То была ведь огнеупорная, как графит,
А теперь врубили внутри огромный такой софит,
И нутро просвечивает нелепо, и кровь кипит,
Словно Кто-то заходит, смотрит и возопит:
«Эй, ты что тут разлегся, Лазарь?..»

Полно, деточка, не ломай о него ногтей.
Поживи для себя, поправься, разбогатей,
А потом найди себе там кого-нибудь без затей,
Чтоб варить ему щи и рожать от него детей,
А как все это вспомнишь – сплевывать и креститься.

Мол, был месяц, когда врубило под тыщу вольт,
Такой мальчик был серафический, чайльд-гарольд,
Так и гладишь карманы с целью нащупать кольт,
Чтоб когда он приедет,
было чем
угоститься.
(с)
Полозкова

письмо счастья
Девочка научилась расправить плечи, если взять за руку - не ускоряет шаг. Девочка улыбается всем при встрече и радостно пьет текилу на брудершафт.
Девочка миловидна, как октябрята - белая блузка в тон, талисман в кулак.
у нее в глазах некормленные тигрята рвут твой бренный торс на британский флаг
То есть сердце погрызть - остальное так,
Для дворников и собак.

А у девочки и коврик пропылесосен (или пропылесошен?), плита бела.
Она вообще всё списывала на осень, но осень кончилась, а девочка не ожила.
Девочка выпивает с тобой с три литра, смеется, ставит смайлик в конце строки,
Она бы тебя давно уже пристрелила, но ей всё время как-то всё не с руки,
То сумерки, то попутчики - дураки,
То пули слишком мелки.

У девочки рыжие волосы, зеленая куртка, синее небо, кудрявые облака.
Девочка, кстати, полгода уже не курит, пробежка, чашка свежего молока
Девочка обнимает тебя, будто анаконда, спрашивает, как назвали, как родила.
Она тебя, в общем, забыла почти рекордно - два дня себе поревела и все дела.
Потом, конечно, неделю всё письма жгла.
И месяц где-то спать еще не могла.

Девочка уже обнимает других во снах о любви, не льнет к твоему плечу.
Девочка уже умеет сказать не "нахрен", а спасибо большое, я, кажется, не хочу.
Девочка - была нигдевочкой, стала женщиной-вывеской "не влезай убьет".
Глядишь на нее, а где-то внутри скрежещется: растил котенка, а выросло ё-моё.
Точнее, слава богу уже не твоё.
Остальное - дело её.

....

А ей говорили - дура, следующего так просто не отпускай.
Ты наори на него и за волосы потаскай.
А то ведь видишь - какая теперь тоска,

Поздравляешь её "здоровья, любви, вина"
А её так тянет ответить: "Пошел ты на"
И дергаться, как лопнувшая струна.

А с утра ей стресс, а после в метро ей транс.
В пору кинуться на пол и валяться там, как матрас.
Декабред - это бред, увеличенный в десять раз.

И она смотрит в себя - и там пустота, пустота, пустота,
Белее любого безвыходного листа,
И всё не то, не то и она не та.

И щека у нее мягка и рука легка,
И во всем права, и в делах еще не провал.
В следующий раз она будет кричать, пока
Не выкричит всё, чем ты ее убивал.

----

А я сижу в ночи, и собака лает, так жалобно - куда уж там соловью,
Дедка Мороз, я пишу тебе соком лайма, кефирчиком залью и дымком завью.
Будешь читать - пожалуйста, пожелай мне вырубить это чертово ай-си-кью.
Столько народу в четыре утра в онлайне - страшно за их налаженную семью.

izubr (c)