Старик сидел в небольшом кабачке и непрерывно курил. Перед ним стояла почти пустая бутылка, отбрасывающая смутную тень на полную дымящихся окурков пепельницу. В седых усах застряли хлебные крошки и редкие капельки текилы. Мутный взгляд вяло блуждал по стене. Несмотря на то, что о русских в этих краях шла слава горьких пропойц, старик пил не очень много, отчасти именно потому, что хотел как можно меньше иметь дел со своими соотечественниками. Однако сейчас именно алкоголь представлялся ему единственно верным решением проблемы. Несколько знакомых крестьян пытались этим вечером подойти и перекинуться парой слов с товарищем, но старик дал ясно понять, что сегодня его лучше не беспокоить. Внезапно, выпроваживая нежданных собеседников, он поймал себя на мысли, что с трудом подбирает слова. Вновь оставшись один, он подозвал дочку хозяина, помогающую отцу по вечерам, и попросил принести немного хлеба. При этом он убедился: испанский давался ему всё хуже и хуже. В то же время в голове всё настойчивее звучали обрывки уже почти забытой русской речи. Старик медленными пьяными пальцами отсчитал деньги, положил их на стол, грузно встал и, шатаясь, побрёл к выходу. При этом губы его машинально напевали «разыгрался-разрезвился, расплескался подо мной…» Шатаясь по тёмным улочкам, продолжая вяло курить и бессознательно бормотать русские слова, старик чувствовал, что хмель очень медленно отпускает его рассудок. Когда ночной ветерок несколько прояснил голову, гуляка опустился на кстати подвернувшуюся лавочку и развалился в разные стороны и закрыл глаза, постепенно проваливаясь в старческую дрёму. Его разбудил звук шагов и звон колокольчика. Разлепив тяжёлые веки, старик увидел, что к скамейке подходит молодой человек в тёмном костюме и котелке. – Всё-таки, ты? – Да, я видел вас сегодня, решил навестить. – Довёл старика… Видишь, как я надрался? Когда тебя увидел, думал, умру на месте. Даже испанский забыл! – Ум людской – забавная штука, – молодой человек сел на скамейку и скрестил руки на груди. Старик его внимательно рассматривал. – Ни капли не изменился. Сколько прошло, лет пятьдесят? – Около того. – А это зачем? – скрюченный пятнистый палец указал на колокольчик, болтающийся на серёжке в левом ухе собеседника. – Цаг. – Что? – Колокольчик. Так их один народ называет. Забавные они, скрипку любят. – Гхм… И зачем ты пришёл? – Хотел узнать, как вы тут. – В твоей ссылке-то? Как видишь, всё вернулось на круги своя – родился мужиком, так всю жизнь в поле и проведёшь. Яблоко от яблони не далеко падает. Знаешь, я всё хотел спросить тебя… – Давайте поговорим в другом месте. Более спокойном. Хотя вокруг и никого не было, бывший бунтарь не стал спорить, ибо понимал – не всякому разговору место на улице. Они встали и пошли, сопровождаемые мелодичным звоном колокольчика и старческое шарканье. Пройдя метров сто, их взору предстала небольшая чёрная карета, запряжённая парой вороных. Рядом с лошадьми абсолютно неподвижно стояла массивная фигура, закутанная в пальто. Крестьянин остановился и пристально посмотрел на кучера. Его спутник заметил это и улыбнулся: «Не переживайте, он сейчас вас не тронет». Слуга, казалось, в знак подтверждения слегка коснулся полей свой шляпы. В этот момент почти протрезвевший крестьянин обратил внимание, что теперь платка, скрывающего лицо силача, больше нет. Однако, в темноте разглядеть что-то определённое всё равно было нельзя. Кучер с неожиданным для его комплекции проворством взобрался на козлы (при этом, казалось, карета слегка просела под его весом), а пассажиры сели внутрь. Как только они устроились, раздался щелчок кнута и карета, покачиваясь на неровных булыжниках, покатила в ночь. – Давненько я не видел карет. А ездил вообще только один раз. Когда одного буржуя брали, на допрос везли в его же телеге. – старик умолк и погрузился в воспоминания. Спустя какое-то время он встрепенулся и спросил: «Куда мы едем?» – Ко мне, чтобы никто не мешал. Что вы хотели спросить? – Эх-эхэхэх! Сколько вопросов. Почему Мексика? Вообще, зачем ты меня похитил? – Тут безопасно, хоть и тут мексиканцы поднимали революции. В Европе и Америке коммунистам быть трудно в наши дни. Здесь же всё иначе. Если бы я собирался тебя убить, отправил бы в Германию. Там со спартаковцами разговор был короток. – Да, я читал газеты. У меня был друг, фотограф, Гильермо. Он сам немецкий еврей и следил за новостями с родины и рассказывал такое... Хозяин театра тихо пробормотал: «Они хотели крылья, а получили лишь сломанные самолёты,» но старик то ли не услышал его, то ли не обратил внимания, повторил свой вопрос. – Зачем, говоришь? Просто ты оказался не в том месте не в то время. Свидетели мне не нужны, а когда я поджёг зал, то, если честно надеялся, ты побежишь на улицу, к своим. Всё благополучно сгорело бы, и вам бы осталось пепелище. А оставлять тебя в огне я тоже не рассчитывал. Пришлось вытащить тебя, а потом выбросить в подходящем месте. – Но почему не в России – где-нибудь в глубинке, далеко от Москвы. Пока бы я добрался до своих… – Я решил, раз уж сама судьба дала тебе шанс уцелеть и вырваться из тисков гражданской войны, то не стоит его упускать. В конце концов, пережить это время в Мексике оказалось гораздо проще, чем в России. Несмотря на их собственные революции. – А много моих… того? – Слушай, я даже твоего имени не знаю, что тут о сослуживцах говорить? Скорее всего – да, «того». Тогда вообще много кто «того». Оба замолчали, каждый думал о своём. Наконец, старик, потупившись, сказал в усы «Фрол я». Хозяин театра ничего не ответил, успокаивающе похлопал по плечу. Затем порылся под сиденьем и вытащил кисет с трубкой. Положив его себе на колени, он достал из нагрудного кармана небольшую фляжку, отвинтил и приглашающе посмотрел на старика. Тот поколебался мгновение, но потом принял предложение и сделал глубокий глоток. Его собеседник последовал примеру, затем убрал фляжку и принялся неторопливо набивать трубку. – Фрол, расскажи, что с тобой случилось? Как ты жил эти годы? Фрол покосился на трубку, вздохнул, достал старый потёртый портсигар, вытащил сигарету, коробок и закурил. Только после третьей затяжки он заговорил. – Я ошалел. Вообще ничего не соображал. Оглянулся, вижу: передо мной брошенная хижина. Причём, брошенная уже давно. Стены все скособочились, крыша обвалилась. Прямо из дома дерево растёт. Подбегаю к двери, распахиваю, а там не ваши лабиринты и коридоры, а хижина эта. Всё сгнило, заросло. И тут-то я понял, что я в самом деле очутился в лесу непонятно где. И теперь я один, а что вокруг – поди разберись. И так мне страшно стало, что в обморок прям там упал, в доме том. Очнулся под вечер, кое-как взял себя в руки, подобрал тот мешок, что вы мне бросили. Спасибо за ту еду и одежду. Значит, переночевал кое-как. Утром отправился искать выход из леса и через пару дней наткнулся на небольшую деревню. Там и осел. Выучил испанский, женился, завёл небольшое хозяйство. Революционеров старался избегать. Вообще в их политические дела не лез – язык понимал ещё плохо, а что они не поделили – тем более. Хотя и было коммунистическое движение, но не пошёл – сгорело во мне что-то там, у вас в подвалах…Потом подался сюда, в город. Тут встретил нескольких русских. В основном, беглые белые и троцкисты… Кстати, а что стало с тем князьком? Хозяин театра перестал попыхивать трубкой («Интересно, когда это он успел раскурить трубку, спичек я у него точно не видел…» - подумал Фрол) и неопределённо помахал мундштуком в воздухе. – Графом. Я отправил его тем же способом, что и тебя, но в Париж. Этот идиот не придумал ничего лучше, чем спиться и отдать Богу душу в какой-то подворотне меньше, чем через месяц. Аристократия! – Вот ублюдок! Кхм… Короче, вначале я с этими русскими пытался общаться. Рад был, как ребёнок, когда услышал русскую речь. Даже с белыми хотел поговорить, хоть и ненавидел их люто. А потом… Не знаю даже. Почувствовал себя чужим. Белые, узнав, что я красноармеец и из народа или переставали говорить или оскорбляли и лезли в драку. Но других земляков я не нашёл и всё равно старался держаться рядом с ними, хоть и были мы друг другу противны. Потом появились троцкисты, бухаринцы и много кого ещё, всех не упомню. Я радостно теперь уже кинулся к ним. Они ж, как я, красные, за народ, против буржуев! И вначале всё было хорошо, меня приняли (я, правда умолчал, как оказался в Мексике), звали на их встречи… Но я был не их поля ягода. Я приходил к ним послушать русские слова и увидеть русские лица. Они же рассуждали о НЭПе и ругали какого-то Сталина. Я тогда знал только, что Ленин умер и его место занял кто-то другой, по имени Сталин. Они поругались с Троцким, и Сталин выгнал Троцкого и все его людей из страны. Но это всё было мне чужим. Пока я жил в России, всё было просто: вот белуга, вот стенка. А тут развели теории, ни слова не понятно… Фрол прервался, чтобы выкинуть сигарету на улицу и взял новую. – Потом началась война. Помню, все собирались какие-то понурые и молча слушали часами радио. Читали газеты, собирали сплетни на улице. Постоянно спрашивали друг у друга: «Ну как, что там?» Каждый раз спрашивали и каждый раз боялись – вдруг скажет: «Проиграли!» Ещё до войны, помню, вроде, в тридцать восьмом, что ли… был там белый один, предводитель дворянства бывший. Он всё время про Гитлера говорил, мол, как он там хорошо у себя всё устроил: коммунистов расстрелял, жидов повывел, страну поднял с колен. Молодец, говорит, сюда бы его, порядок навести. Ну мы тогда в пивной много шума подняли, кто-то даже в больницу попал. А двадцать второго, в тот самый день, мы сидели и пили пиво. Тут он вбегает и говорит: «Война!» А сам красный, ртом воздух хватает, пот с него течёт. И весь он такой глупый был, что все русские и засмеялись. Пальцами в него тыкают, за животы хватаются. А он затрясся весь, газету выронил и убежал. Тут один говорит, ребята, мол, он же по-русски кричал. Тут все застыли, как громом... И бросились газету читать. Вначале даже не понял никто, так страшно стало! А вечером узнали, что это белый повесился… Несколько наших попытались вернуться домой и пойти на фронт, не знаю, что с ними стало. Знаю, что многие белые подались в Германию, кто-то даже воевал за Гитлера. Часть потом бежала обратно сюда. Помню, в сорок девятом, мы узнали, что один из вернувшихся служил в СС, на Украине вешал партизан, даже детей с матерями. Мы с ребятами, когда это узнали, подстерегли его ночью и… Так его потом и не нашли. Фрол уставился в одну точку, окутанный сигаретным дымом. Казалось, он к чему-то прислушивался, внутри своей головы. Его собеседник молча курил трубку, ожидая продолжения. Но старик лишь покачал головой: «Потом стареть я стал, всё дальше и дальше…» Карета тем мягко затормозила и раздался глухой удар – молчаливый кучер спрыгнул на землю и распахнул дверцу. Фрол выглянул и увидел одноэтажный глинобитный дом, явно брошенный и забытый. От ставен не осталось и следа, сильно окривевшая дверь держалась лишь на честном слове, а штукатурка практически вся отвалилась. Однако в одном из оконных провалов был виден слабый огонёк. Внезапно Фрол поймал себя на мысли, что когда они только встретились в парке, они общались как молодой человек с почтенным старцем, а в карете их будто поменяли ролями – он вновь, как много-много лет назад, чувствовал себя потерянным ребёнком рядом с чем-то большим и значительным, гораздо больше его. Только в прошлый раз он мог заслониться молодецким задором и жаром революционной борьбы. Сейчас же у него осталась в руках только старость. Хозяин театра легко выскочил из кареты и помог спуститься старику. Вместе они зашли внутрь. Великан за их спинами отводил лошадей с дороги. Внезапно из дома выскочила фигура, закутанная в чёрное и отвесила учтивый поклон. Спутник Фрола засмеялся: «Добро пожаловать в самый древний театр мира!». В это время приветствовавший их человек поднял голову и лунный свет заиграл на блёстках, украшающих белую маску. На пожилого революционера смотрело искусно вылепленное лицо юноши (а может, и девушки) с застывшей на веки кривой ярко-алой ухмылкой. На голове был капюшон, не позволяющий видеть краёв маски. Казалось, она скрывает всю голову, буквально становясь второй кожей. В прорези для глаз были вставлены кусочки тёмного стекла, не дающие разглядеть за ними что-либо. «Привратник» сделал сложное движение руками и завершил его приглашающим жестом. Фрол оглянулся на хозяина театра, но тот лишь ободряюще кивнул головой. Ночные визитёры вошли внутрь. В воздухе стоял запах плесени и древесной гнили. Ночная прохлада, царившая снаружи, не могла проникнуть внутрь через заколоченные досками окна и развеять тягостную духоту. Рот Фрола мгновенно наполнился скрипучим привкусом застарелой пыли. Однако, в помещение не было безлюдным. Трухлявые останки мебели были свалены в бесформенную кучу у барной стойки. В углу, предварительно очищенному от пыли, паутины и грязи, стоял более-менее целый стол и два стула. На столе ярко горела масляная лампа, освещая накрытую трапезу. Туда-сюда сновали безмолвные фигуры, как две капли воды, похожие на встретившего мужчин у входа. Они скрывались в полутёмной каморке, некогда бывшей кухней, и возвращались либо с очередной снедью, либо со шваброй. Старик замер, поражённый. Он узнал ту самую безумную труппу, которая пленила его много лет в ином времени и месте. Но тогда он видел уродливую вакханалию, сейчас же перед ним разворачивалась сосредоточенная возня муравейника, обустраивающего своё жилище. Актёры же не обратили на вошедших не малейшего внимания, продолжая убирать грязь и накрывать на стол. Хозяин театра потянул носом воздух и хлопнул в ладоши. В следующее мгновение вошедший за ними телохранитель подошёл к окну и легко, голыми руками, сорвал гниющие ставни. Порыв свежего воздуха был столь приятен, что Фрол закрыл глаза, подставив обвисшие щёки бодрящему сквозняку. Его компаньон улыбнулся и, слегка коснувшись руки Фрола, показал в сторону стола. Неуклюже сев, старик осмотрел угощение. Перед ним стоял горшочек, вместо крышки у которого была ржаная лепёшка, ещё тёплая. Рядом стояли большие тарелки с сырами, фруктами и всевозможной выпечкой. Несмотря на то, что у каждого стоял пустой бокал, бутылки на столе не было, только глиняный кувшин с водой. Фрол покосился на своего спутника, однако тот уже отламывал от лепёшки куски и крошил их в суп. Пожав плечами и вздохнув дезертир поневоле последовал примеру и взял ложку. Ели молча, однако Фрол иногда поглядывал на снующую вокруг прислугу. Ему было неловко сидеть и есть, пока вокруг него ходили и выполняли работу. «Как барин, ей-бо!», подумалось ему, и в груди зашевелилось уже почти полостью забытая детская привычка к холопству. Фрол смотрел на свои узловатые, в пятнах, руки, сжимающие ложку. Руки, с младенчества приученные к грубости, грубым вещам и грубой работе. Это были руки, привыкшие править плугом, сечь траву косой и тесать брёвна. Этими руками из скупой земли вырывалась пища и, наперекор погоде, возводились дома. Где-то года за полтора до своей неожиданной «ссылки» Фрол впервые участвовал в аресте дворянской семьи. Помимо супругов, из дома выводили ещё и детей. Фрол практически не заметил их лиц (тогда у всех из «господ» лица были одинаковые – испуганные, недоумевающие, потухшие), но прекрасно запомнил руки – мягкие, холёные. Руки умеющие держать перо, порхать над клавиатурой пианино или мягко покачивать бокал с вином. Именно в тот момент молодой боец зарождавшейся новой армии понял, что таилось за туманными и не всегда ясными словами политрука о «классовой борьбе». Фрол почувствовал в тот момент, что именно эти руки, эти не знающие мотыги и топора пальцы самим своим существом поднимают русский народ на бунт, беспощадный, но уже вполне осмысленный. И не ненависть вынуждала этих людей с упоением и фанатичным восторгом убивать прошлое. Нет, то была обида. Обида за то, что у ты родился с такими руками, покрытыми мозолями и ноющими от работы, а не с ухоженными и впитавшими в себя власть и величие. Что твоё детство прошло в борьбе за хлеб, а не за преломление его. Что от тебя скрыли весь мир, оставив крошечное окошко, через которое видно лишь поле, твою деревушку, да барский дом, из которого видно куда больше – дальние страны, другие языки, диковинные блюда… Однако Фролу никогда не удавалось понять эти ощущения. Его мир был прост и деловит, в нём не было место задумчивому и долгому поиску внутри себя. Но руки эти он запомнил на всю жизнь. И всегда он был убеждён, что старый мир погиб, потому что люди с крестьянскими руками не должны играть в господ. Все эти мысли потоком холодного воздуха пронеслись в старческом мозгу, пока он смотрел, как услужливые фигуры молча наливают ему вино и уносят грязную посуду. Хозяин Театра словно прочитал его мысли и, взяв старика за руку, сказал: «Не думай, что ты этого не достоин. Каждый идёт своим путём, и путь каждого прекрасен!» Когда с едой было покончено, мужчины закурили, а таинственные слуги удалились во мрак крохотной кухни. Фрол курил и дрожащими пальцам стряхивал пепел прямо на пол. Он не решался задать вопрос, который его мучал на протяжении всего вечера. Когда сигарета кончилась, он принялся возиться с мятым бычком, то сплющивая его между пальцами, то старательно катая на широкой ладони. Хозяин Театра с лёгкой, едва ощутимой улыбкой смотрел на него сквозь занавесь табачного дыма. Уголок его рта приоткрывался, выпуская наружу новое сизое облачко, а карие глаза, казалось, потемнели, принимая решение. Внезапно он встал и, удерживая зубами мундштук трубки, сказал старику: «Идём!». При этом он указательным пальцем левой руки чётко ударил по серьге-колокольчику. После звонкого «дзинь» он приглашающе махнул рукой и скрылся в тёмном проёме, куда до этого ушли помощники Хозяина Театра. Когда Фрол вошёл во мрак давно брошенного помещения, его будто ослепило. Тьма была столь кромешной, что даже поднесённая к носу ладонь оставалась невидимой. Внезапно его руку сжала другая, сильная и спокойная, и кто-то повёл старика сквозь темноту. За спиной Фрол слышал приглушённые звуки тяжёлых, очень тяжёлых шагов. Духота и затхлость заметно уменьшились, стало прохладнее. Под ногами ощущались то лёгкие подъёмы, то спады. Коридор был неестественно длинный, однако, Фрол уже понял, куда попал, поэтому полностью доверился своему поводырю. Через какое-то время впереди забрезжил тусклый огонёк, освещающий каменную кладку стены. Это был факел в старой ржавой подставке, трескучий, как древний киноаппарат. Хозяин Театра вынул факел и двинулся вперёд, а Фрол и их молчаливый телохранитель двинулись следом. Старик вспомнил прошлый раз, когда он так же, только моложе, бежал по этим коридорам с винтовкой наперевес. Внезапно сердце кольнуло и навалилась густая давящая одышка. Фрол хотел опереться о стену и отдышаться, но дрожащая рука нашла иную опору – молчаливый великан бережно поддержал старика, помогая сохранить равновесие и перенести вес с натруженных ног. «Словно пьяница у фонарного столба!», подумалось Фролу. И правда, его спутник, подобно глыбе камня, даже не покачнулся, не шевельнулся, приняв вес грузного тела. Фрол, всё ещё тяжело дыша, бросил на его лицо косой взгляд. Шляпа и высокий воротник пальто мешали рассмотреть лицо, оставив на виду только нос, область рядом с глазами, часть лба и немного уха. Первое, что бросалось в глаза – кожа. Такое ощущение, что лицо было вылеплено из глины – всюду виднелись маленькие трещинки, шероховатости. На скуле Фрол заметил вертикальную длинную полоску, похожую на шрам. Такие он видел на глиняных кувшинах, к которым, пока ещё они были сырыми, приставала соломинка и оставляла вмятинку на вечную память. Прыгающий свет факелов только усиливал ощущение шероховатой кожи, а коричневатый оттенок цвета кожи казался совсем нечеловеческим. Над бровью, старику почудилась, виднелся лёгкий отпечаток пальца. Но интересней всего были глаза. Выглядели они так, словно их нарисовали краской прямо на вылепленных из глины глазных яблоках. Цвета давно потускнели выцвели, однако было видно, что рисовались они с большим старанием. Белки глаз окружали голубоватую радужку, которая, скорее всего, давным-давно была ярко-синей, В середине же небольшими точками чернели зрачки. Нарисованные глаза не двигались, из-за чего казалось, что взгляд всегда устремлён в одну точку. Осознав, что ему на помощь пришёл оживший глиняный истукан, Фрол удивился тому, как спокойно эта мысль пришла ему в голову. Опираясь на руку этого диковинного создания, старик побрёл дальше, за терпеливо ждущим их Хозяином театра. Когда они поравнялись, он сказал: «Скоро антракт, ещё совсем чуть-чуть». Вскоре они вышли в зрительный зал. Он был значительно меньше зала, в котором Фрол впервые встретил Хозяина театра, но тоже имел вид амфитеатра. Здесь не было кресел, ярусы каменных скамей, как на античных стадионах кругами вздымались друг за другом, словно морские волны. В центре зала было пустое пространство, служившее сценой. Полумрак слабо освещался факелами, чадящими в стенах вдоль всего верхнего яруса скамей. Фрол, аккуратно поддерживаемый глиняным исполином, спустился вниз, в первый ярус. Хозяин театра же, остановившись у входа, достал платок и принялся ждать, пока старик сядет. Когда это случилось он взмахнул платком, и в следующий миг факелы погасли. Быстро спустившись в темноте, он сел рядом с Фролом и снова постучал пальцем по колокольчику в ухе, на этот раз дважды. В это мгновение перед ними, в проходе между рядами, по которому актёры выходят на сцену, зажегся свет – медленно двигался с масляной лампой в руках. Вдруг вспыхнул ещё один огонёк, сзади первого. Потом ещё. И ещё. В неровном свете на сцену выступили актёры – молчаливые фигуры несли лампы и лопаты. Замыкал процессию высокий актёр, одетый, как и все, в чёрный глухой балахон, однако, его подол был расшит красными и золотыми нитями, изображающими языки пламени. Маска этого актёра выглядела как лицо мужчины среднего возраста с ухоженной бородкой клинышком, тонкими усиками и тонкими же чертами лица. Губы, казалось, готовы в любой момент усмехнуться или, наоборот, скривиться в яростной гримасе. На голове капюшон немного топорщился, словно в районе макушки росли маленькие рожки. В руках он нёс сложенный свиток. Войдя в круг, фигуры замерли. Актёр в маске с бородкой всех оглядел и указал свитком на пустое пространство сцены. Один из стоящих в толпе, самый высокий вышел вперёд и лёг на сцену. Остальные изобразили, что прикидывают вокруг него размеры ямы и начинают рыть могилу. Несмотря на то, что актёры лишь притворно копали, до Фрола донеслись звуки втыкающейся в землю лопаты, повеяло запахом прохладной почвы и, словно из-под земли, донёсся хор голосов, которые шёпотом в разнобой напевали: «Когда я юн и пылок был, Мне всё казалось мило; Где пир был, дым столбом ходил, Туда меня манило. Но старость злобная меня Клюкой своей хватила – И вдруг о гроб споткнулся я. Откуда ты, могила?» Внезапно бормотание оборвалось, могильщики воздели лопаты над головами и принялись ходить по кругу, в центре которого встал их рогатый предводитель, выкрикивая: «И всяк зевает, да живёт! И всех вас гроб, зевая ждёт!»» В следующий миг, когда страшный шёпот оборвался (Фролу так и чудилось, будто голос идёт не со сцены, а со всех сторон одновременно), актёры расступились и взору одиноких зрителей предстала свежевырытая могила – прямоугольник тёмной материи на сцене изображал яму в земле, а на её краю стоял надгробный камень, рядом с котором на корточках сидел начальник могильщиков, словно оценивая хорошо сделанную работу. Хозяин театра отнял платок от лица, которым украдкой прикрывал рот во время бормотания могильщиков, и, наклонившись к Фролу произнёс: «Это почти конец. Старый бунтарь, стремящийся распознать Вселенную до крошки, скоро сойдёт в могилу. Фактически, времени у него осталось всего на одно решение…» Фрол долго молчал, словно обдумывая свои слова. Открыв уже было рот, старик внезапно поднёс руки к глазам и взволновано забормотал:
«Вокруг меня весь мир покрылся тьмою, Но там, внутри, тем ярче свет горит; Спешу свершить задуманное мною: Одно владыки слово всё творит! Вставайте, слуги! Все трудолюбиво Мой смелый план исполнить пусть спешат! Орудий больше, заступов, лопат! Что я наметил, пусть свершится живо! Порядок строгий, неустанный труд Себе награду славную найдут; Великое свершится – лишь бы смело Рук тысячью одна душа владела!»
Хозяин театра задумчиво на него посмотрел и сказал: «Да будет так…» В следующий миг Фрол, словно и не по своей воле встал и на ощупь пошёл к сцене и ждущей на ней толпе.
ФАУСТ Смотритель!
МЕФИСТОФЕЛЬ Здесь!
ФАУСТ Громаду за громадой Рабочих здесь нагромождай; Приманкой действуй, платой и наградой И поощряй, и принуждай! И каждый день являйся с донесеньем, Насколько ров подвинут исполненьем.
МЕФИСТОФЕЛЬ (вполголоса) А мне доносят, что не ров, А гроб скорей тебе готов.
ФАУСТ До гор болото, воздух заражая, Стоит, весь труд испортить угрожая. Прочь отвести гнилой воды застой – Вот высший и последний подвиг мой! Я целый край создам обширный, новый, И пусть мильоны здесь людей живут Всю жизнь в виду опасности суровой, Надеясь лишь на свой свободный труд. Среди холмов на плодоносном поле Стадам и людям будет здесь приволье; Рай зацветёт среди моих полян, А там, вдали, пусть яростно клокочет Морская хлябь, пускай плотину точит: Исправят мигом каждый в ней изъян. Я предан этой мысли! Жизни годы Прошли недаром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идёт на бой! Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной Дитя, и муж, и старец пусть ведёт, Чтоб я увидел в блеске силы дивной Свободный край, свободный мой народ! Тогда сказал бы я: мгновенье, Прекрасно ты, продлись, постой! И не смело б веков теченье Следа, оставленного мной! В предчувствии минуты дивной той Я высший миг теперь вкушаю свой.
Произнося свой монолог, старик слепо двигался по сцене и, направляемый лёгкими касаниями актёров, в конце концов, замер на самом краю «могилы». Внезапно он воздел левую руку над головой, правой схватился за грудь, весь обмяк и рухнул вниз, прямо на тёмный прямоугольник. Однако, несмотря на то, что ткань всего несколько минут назад была наброшена на ровный пол, старик провалился, словно под ним действительно была вырыта глубокая яма. Матерчатая поверхность смялась и заколыхалась, но, спустя несколько мгновений, вновь расправилась, подобно успокоившейся поверхности воды. Гробовщики образовали кольцо вокруг могилы и, слегка покачиваясь принялись бормотать в разнобой: «Под землёй кипит работа – бесы варят позолоту!», «Открытая дверь на свежей земле, мы вколачиваем гвозди, чтоб в гробу лежали кости, чтоб из-под земли не лез, на тебе поставлю крест! Трижды плюну на могилу…». А их начальник, поглаживая свою бутафорскую бородку, подошёл к краю «ямы», встал на одно колено и резким движением швырнул в неё свиток. Тот, как и старик, канул во тьме. А демон-искуситель поднялся и пропел: «До свиданья, милый-милый…». В ответ ему, как будто, из мрака могилы донёсся некий невнятный шум, похожий на человеческий голос. Затем наступила тишина. Все замерли в ожидании, став неподвижными статуями. Актёры-копатели опёрлись на лопаты, их вожак задумчиво смотрел в пустоту, скрестив руки на груди, а Хозяин Театра, единственный сохранивший способный к движению, не отрывая глаз от могилы, вытянул руку в сторону. Его безмолвный слуга-исполин подошёл и подал трость с набалдашником в виде небольшой сферы, на одной стороне которой было изображено весёлое лицо, на другой – грустное. Хозяин театра поднял трость и громко постучал ей в пол три раза. После третьего удара зал начал заполняться другими участниками труппы. Актёры выходили отовсюду – из входов в стенах на верхнем ярусе, из выходов на сцену внизу. Их было множество, они очень быстро заполнили все ряды и проходы, столпились на лестницах и сцене, однако, все продолжали стоять и ни один не сел. Все актёры были одеты одинаково – чёрные балахоны, перчатки и капюшоны, плотно облегающие голову, оставляя открытым лишь лицо. На каждом же лице была маска, похожая на фарфоровое лицо. Все лица были разные: старые, молодые, мужские, женские, грустные, счастливые, перекошенные злобой и поддёрнутые румянцем любви. Невозможно было найти в этом множестве двух одинаковых улыбок или двух одинаковых лиц. Их объединяли лишь кусочки тёмного стекла, прикрывающего отверстия для глаз. Когда вся труппа заняла свои месте, Хозяин театра указательным пальцем медленно, с расстановкой принялся звонить в серьгу-колокольчик. «Дзинь-дзинь-дзинь!» На третий «дзинь» покрывало на полу пришло в движение. Под ним стали медленно проступать очертания человеческого тела, будто кто-то медленно опускал тонкую простыню на спящего мужчину. Вначале показалась спина, затем – окружье головы и плечи. Стали видны руки и ноги. Через пару минут лежащий на столе зашевелился и беззвучно поднялся. Ткань, изображавшая могилу, однако ж, не свалилась с него, непостижимым образом, окутав тело и став ему одеждой, такой же, как и у других. Под балахоном угадывалось небольшое брюшко. Лицо скрывала маска – старое лицо словно вопрошало, не зря ли прошла его жизнь. Актёр повернулся к Хозяину театра, его слегка пошатывало. Хозяин театра опёрся на трость перед собой и громко заговорил: «Вступивший в Труппу лишается своего голоса. Ему недоступны любые слова и реплики, любые позы, движения, действия, поступки и мысли, которых нет в сценарии. Однако, согласно древним законам, новый актёр имеет право задать один последний вопрос! Что ты хочешь узнать, бывший прежде Фролом?» Фигура в маске словно вся собралась и вложила остатки сил в еле слышное: «P-por qué?» и замер в измождённом поклоне. Хозяин театра с лёгким разочарованием на лице подошёл к нему и положил руку на ссутулившееся плечо: «Всегда, во все времена на тысячах языках люди задают этот вопрос мне и моему народу. Это самый важный вопрос в этом мироздании, но и самый бессмысленный. Что ты ждёшь услышать? Почему ты был рождён? Почему твоя жизнь кончилось, а никто не объяснил, прав ты был или нет? Почему ты страдал, любил, мыслил, переживал, а теперь всё это – лишь груда костей в бутафорской могиле? Или почему я обратил тебя в одного из своих актёров? Увы, не дано людям знать сего.» Лицо в маске поднялось, посмотрев Хозяину театра в глаза. Тот покачал головой и приложил палец к фарфоровым губам: «Молчи! Ты глуп и малоденек. Уж не тебе меня ловить. Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить!» и воздел руки к потолку. Медленно обводя амфитеатр взглядом, он принялся говорить. И если речь актёров доносилась, казалось, из-под земли, из самого воздуха, но не со сцены, то голос Хозяина театра напоминал камень, брошенный в самый центр пруда и пустивший во все стороны мощные круги, начало которых было здесь, на сцене.
– Вы вновь со мной, туманные виденья, Мне в юности мелькнувшие давно… Вас удержу ль во власти вдохновенья? Былым ли снам явиться вновь дано? Из сумрака, из тьмы полузабвенья Восстали вы… О, будь, что суждено! Как в юности, ваш вид мне грудь волнует, И дух мой снова чары ваши чует.
Кончив говорить, он резко опустил руки и стукнул тростью об пол. Вся труппа молча стала выходить, актёры на сцене подхватили лампы и лопаты, и очень быстро в зале осталось лишь двое – Хозяин театра и его телохранитель. Мужчина сел на край низкого бордюра, отделяющего сцену от первого ряда зрительного зала. Его спутник неподвижно замер рядом. Хозяин театра грустно усмехнулся и достал кисет. Сноровисто набивая трубку, он, то и дело, бросал взгляды на молчаливого великана. Зажав зубами мундштук, он было поднёс руку к лицу, чтобы зажечь табак, но, в последний момент он вынул трубку и принялся ей жестикулировать: «Нет, и ведь каждый раз так! Именно этот вопрос. Почему их так интересует, «почему»? И главное, никто не говорит, почему что? Эх, люди… Знаешь, мой друг, а ведь я им завидую. Им дано право, величайшее право, смотреть на мир с вечным вопросом «почему?» на устах. Хотя, если подумать, что может быть страшнее умирать с этим же вопросом, так и не получив на него ответ…» Закусив, наконец, мундштук, Хозяин театра раскурил трубку и задумчиво посмотрел на своего «собеседника» сквозь клубы табачного дыма. «Знаешь, о чём я думаю? Хотел бы ты хоть раз обрести язык и спросить своего рабби?"למה" А, впрочем, пошёл вон, истукан!» Взмахом ладони отозвав великана, мужчина, дождавшись, когда тяжёлые шаги стихли в за углом, оглядел зал и удовлетворённо кивнул. Подняв оставшуюся лампу с пола, он загасил огонь, погрузив мир в темноту. |
Библиотека // Объявления
