(средневековая хроника)

Это было в те дни, когда правил Сирией и Египтом Юсуф ибн Айюд, за свои славные деяния прозванный на Востоке Салах-ад-Дином – защитником веры. Был он отважен, щедр и обходителен, но также и весьма искусен в делах военных, так что множество земель покорились ему, и князья их склонили перед ним гордые головы и каждую луну в знак своей верности слали к его двору золото и пурпурный шелк, рубины и зеленую полированную яшму, амбру и все благовония Востока.

Много было у него жен и много наложниц, много редкостей и чудес скрывали сокровищницы его дворца, но сердце султана не обращалось ни усладам плоти, ни к красоте земной – все помыслы его занимали битвы с неверными и жестокая борьба, которую вел он с врагами ислама – гордыми тамплиерами и бесстрастными рыцарями-иоаннитами, что осмелились ступить далеко на Восток и оспаривать у него святой Иерусалим – место вознесения пророка – под предлогом того, что там, среди чахлых олив, в пещере, на склоне лишенной растительности горы упокоился когда-то человек, которого восточные мудрецы называли Иссой, а христианские рыцари именовали сыном Божиим.

Долгие годы отражал Салах-ад-Дин набеги неверных, охраняя жителей своих земель от грабежей коварных чужеземцев, самым свирепым из которых был барон Арно, чья твердыня Аль-Карак стояла в земле Моавской.

Человеком без чести и жалости был Арно де Шатийон, сеньор Карака. Он нападал на караваны, проходившие мимо его замка, ибо там был короткий путь к морю. В Красном море он грабил суда пророка и земли египтян, на которые никогда раньше не ступала нога неверного. Он держал своих пленников в глубоких и тесных ямах, а тех, что были немощны или не могли заплатить за себя выкупа, бросали живыми со стен его замка с кандалами на шее, чтобы они встретили свою смерть на скалах лицом к лицу. Такой ужас наводил он на жителей соседних земель, что те в страхе убегали в пустыню, едва заслышав о его приближении.

Дважды Салах-ад-Дин осаждал твердыню Моавскую и дважды вынужден был он уйти ни с чем, ибо тверды были стены Карака, и горды сердца его защитников.

Но однажды узнал барон Арно о богатом свадебном караване, что должен был проходить через пустыню, следуя в Тир. Ненасытной алчностью возгорелось его сердце: он нагнал тот караван в пустыне, и пролилась кровь и, дымясь, обагрила желтый песок. До рассвета грабили рыцари, и двести тысяч талантов золота взяли они той ночью, а господину своему привели прекрасную пленницу, девицу знатного рода. И он оскорбил её, ибо взыграла в нем похоть - сорвал чадру и коснулся рукой её тела. Только наутро узнал барон, что была та девица сестрой Салах-ад-Дина, и страх прокрался в сердце его, и он отпустил её, но было поздно.

Едва донесли Салах-ад-Дину о погубленном караване и об оскорблении, что сделал сеньор Карака дочери Айюдида, как тьма вселилась в сердце султана, и поклялся он не только убить барона собственной рукой, но и отомстить королю Иерусалимскому, не желающему обуздать своего вассала. И полетели гонцы по всем владениям его, крича: «Смерть, смерть, смерть неверным!»

Тридцать тысяч собрал Салах-ад-Дин и выступил от озер Тивериадских навстречу рыцарям и королю Иерусалимскому, что собрались против него, и сошлись они в месте, называемом рогами Гаттина.

В тот день, казалось, гневалось само солнце, и камни раскалились добела, а дым от сухих трав, подожженных по приказу султана, ел христианам глаза. Зная, что, не успев за день достигнуть озер Тивериадских, рыцари страдают от жажды, приказал Саладин своим слугам набирать воду в кувшины и лить её в сухую землю у них на глазах, но ни на миг не увлажнялась земля, только камни дымились под палящим солнцем.

Воистину в тот день разверзлись над землею облака смерти, но милостивый Аллах даровал победу Салах-ад-Дину. В кровавой дымке слетел Азраил за душами неверных, и всё вокруг покрыли плач и стенания. Многие рыцари и владетельные сеньоры, да и сам король Иерусалимский узнали горечь и унижения плена, а кровь сражающихся лилась весь день, пока не умер последний рыцарь, державший в руках меч.

После этого дня покорил Саладин все замки и крепости, которыми владели христиане на берегу Средиземного моря, и поклонились ему и Бейрут, и Сидон, и Яффа, и Аскалон.

Однако сам он был истомлен раной, полученной в одном из сражений от стрелы христианского лучника, которая от зноя и пота не желала заживать и вновь и вновь вскрывалась, ноя и лишая султана сна. Наконец, вняв советам своих медиков, Саладин решился покинуть поля сражений и удалиться в свой дворец в Дамаске, чтобы дать ране время затянуться в покое.

Все земные радости и услады были там к услугам повелителя сарацин. Звонкоголосые птицы пели в его садах, мириадами хрустальных брызг переливались струи фонтанов и тонко звенели, стекая в бассейны прозрачной воды, выложенные ониксом и пестрой яшмой. Цветной мозаикой были покрыты полы дворца, эмалями и лазуритом украшены лаковые поставцы, алебастровые стены отделаны изразцами и голубым сидонским мрамором. Мягки были шелковые ковры, невесомы маленькие шитые золотом подушки, устилавшие полы в покоях султана, а ложе его было покойно и отделано слоновой костью и золотом. Девы прекрасные, как сама весна, смеялись и болтали в садах его гарема. Серебряные запястья их были усеяны млечно-голубой бирюзой, а медные браслеты окаймлены мелким розовым жемчугом. Заливаясь нежным румянцем, обрывали они лепестки пурпурных роз и устилали ими дорогу султана, когда он проходил мимо, в надежде что он подарит взглядом хоть одну из них. Но напрасно. Саладин не мог забыться.

Рана его ныла и болела, и тогда он, как разъяренный лев, обезумевший в пустыне от жажды, метался по своему прекрасному, словно заоблачный чертог, дворцу, или же, стараясь полной неподвижностью обмануть или умилостивить боль, целыми днями лежал на мраморной террасе, где, казалось, сладостен был сам воздух, напоенный ароматами роз и жасмина, и откуда в дрожащей голубой дымке видны были спящие на горизонте далекие горы. Это приносило облегчение, но, увы, недолгое. В эти минуты только великому визирю было позволено нарушать уединение султана, но вести, которые тот приносил, были не в радость Салах-ад-Дину.

Король Иерусалимский – ему единственному из всех пленников даровал султан свободу – объединил оставшиеся силы и укрепился в Иерусалиме. В стычках под городом гибли верные воины, и был убит любимый военачальник Салах-ад-Дина, но как ни гневался повелитель сарацин, как ни рвался возглавить битву, ничего нельзя было поделать – рана не отпускала его.

Главный визирь призывал лучших медиков Дамаска в поисках исцеляющего средства, но те в один голос твердили, что султану следует во чтобы то ни стало отвлечься от мрачных мыслей, иначе рана может остаться с ним навеки, раз за разом вскрываясь и причиняя всё большие страдания.

Тогда главный визирь велел прибыть ко двору сладкоголосым певцам и искуснейшим музыкантам, надеясь, что музыка исцелит душу его повелителя. Он устроил во дворце роскошное празднество, на котором в аметистовых чашах, осыпанных розовыми лепестками, подносили гостям сладкое вино Шираза, а в плоских селенитовых вазах лежали пурпурные смоквы, шоколадные финики и белые виноградные гроздья.

Бешено звенели чеканные запястья на лодыжках смуглых, словно из эбенового дерева вырезанных танцовщиц. Их бедра были закутаны в тончайшую индийскую кисею, ладони и ступни ног желты от шафрана. Они протягивали гостям розовые цветы лотоса, дарующие забвение.

Голубой дым прихотливыми струйками вился в воздухе, подымаясь от маленьких медных жаровен, установленных в разных углах зала, на которые рабы-нубийцы в тюрбанах из алого шелка то и дело бросали щепотки нарда, драгоценной амбры и опиума и запах благовоний в зале навевал райские видения.

Гости в один голос пышно славословили богоравного Салах-ад-Дина – победителя христиан, но ничто не радовало султана – тревога и боль по-прежнему снедали его.

Тогда, поразмыслив, главный визирь придумал иную забаву. Велел он привезти изо всех крепостей знатных пленников, взятых у рогов Гаттина, и казнить их одного за другим в круглом дворе дворца в надежде, что вид крови и страданий неверных вернет его господину спокойствие духа.

Первым вывели на помост Арно де Шатийона, также гордо и заносчиво усмехавшегося в лицо смерти, как, будучи сеньором Карака, смеялся он в лицо и самому Саладину, и слугам его, и даже своему собственному королю. И султан, сойдя с расшитого ложа на каменный двор, где врыты были пыточные столбы, с ненавистью в сердце спросил его: «А что, господин Арно, если бы я был сейчас вашим пленником, а не вы моим, что бы вы сделали со мной?»

«Отрубил бы вам голову», – ответил тот с дерзкой усмешкой и в тот же миг лишился своей. Так совершилась клятва, и Салах-ад-Дин омыл лицо в крови недруга своего и так отомстил за бесчестье, сделанное роду его.

Затем султан снова удалился на балкон, где возлег на ложе, и казнь более не занимала его. Равнодушно и устало смотрел он на позор и мучения гордых рыцарей храма, а были они ужасны, ибо искусны были палачи при дворе Саладина и под страхом смерти запретил им везирь щадить пленников.

Многие закаленные воины из свиты султана бледнели, глядя, как палачи исторгают из груди самых мужественных и славных рыцарей душераздирающие крики. Но ни на миг не затмилось тогда полуденное солнце Дамаска, бестрепетно сияло оно, опаляя запекшиеся уста пленников, с которых летели в равнодушную синеву последние и бессвязные моления.

Аскетичные иоанниты умирали покорно, терпеливо снося пытки и тщась умереть достойно, тамплиеры же выли от ярости, проклиная сарацин и призывая божью кару на их головы. Были среди пленников и такие, что, обезумев от боли, упрекали Бога, ради царства которого приходилось им умирать так далеко от родной земли. Насмерть перепуганный толмач ходил между плахами и столбами среди вывихнутых суставов, отрубленных членов, выкаченных глаз и предсмертных стонов и трясущимися губами повторял слова осужденных, в особенности же тех, кто упрекал Бога. Так велел ему Салах-ад-Дин, чтобы безумие неверных было ясно всем князьям его и вассалам, во множестве находившимся во дворе.

Под конец, когда не осталось уже ни одного пленника-христианина даже и в самых дальних казематах дворца, пришел черед умирать одному славному рыцарю, к которому с почтением относились даже тюремщики, сторожившие его. Одним из последних сложил он меч в битве при Гаттина, и не удалось бы сарацинам взять его живым, если бы не пала под ним лошадь и телом своим не придавила бы его к земле. Был взят вместе с ним тогда и его паж, худенький юноша, который один не пожелал оставить своего господина.

Был тот рыцарь, как истинный сын севера, – светловолосый и ясноглазый, но суровый и холодный, словно сверкающий лед на вершинах гор в середине зимы. Ни единого стона, но и ни единого проклятия не услышали палачи из его уст. Без ненависти смотрел он на своих мучителей и только молился за них, как за заблудших детей Божьих, не ведающих, что творят, и просил прощения для них, но не как для проклятых, а как для тех, что блуждают во тьме, но должны обрести свет.

«Воистину хотел бы я иметь его другом», – обронил Саладин, и по его знаку один из палачей, подойдя к столбу, пронзил мечом грудь рыцаря и разом прекратил мучения.

В тот же миг пронзительный крик раздался во дворе, будто этим ударом палач поразил ещё одно человеческое существо. Из толпы пленников, ожидавших своей участи в конце помоста, маленький паж кинулся к ногам своего господина и, упав на колени, покрыл поцелуями ноги трупа, висевшего на столбе.

Сердито нахмурился Саладин, ибо крик и плач юноши отдавались в его ушах, доставляя страдание, так что по знаку везиря палачи скорей оттащили пажа и, привязав его к соседнему столбу, сорвали с него рубашку, намереваясь расстрелять из луков.

И тогда, к изумлению своему, увидел султан и все бывшие с ним во дворе, что это был не паж вовсе, а юная девушка, чьи волосы были коротко острижены, а серые глаза полны слёз. Тело её было бело, словно жемчужина, добытая из морских глубин, а кожа прозрачна как мрамор. Воистину она была прекрасна вся: от точеной лодыжки до нежного плеча и каждого волоса, сиявшего, как отдельная золотая нить, особой, хрупкой, неведомой Востоку красотой.

И сердце Салах-ад-Дина встрепенулось, и впервые проснулась в нем жалость, а затем почувствовал он, что если хоть волос упадет с её головы, он – великий и могучий султан Салах-ад-Дин – умрет и не вынесет этого. Одно единственное движение её бровей, говорящее о боли, разорвет ему сердце. Он не мог дышать, не мог говорить, но сбежал вниз с балкона и одним махом срубил голову лучнику, со смехом натягивавшему тетиву. Кровь брызнула в стороны и залила одежды султана, капли её окропили кожу девушки, упали ей на лицо. В этот миг она снова пронзительно закричала и стала с той минуты безумна.

Саладин перерубил путы и унес её во дворец на руках, точно ребенка, но она кусалась и вырывалась от него, точно дикая кошка. Он отвел ей лучшие покои в гареме, он одел её как принцессу Востока. Под страхом смерти не смел никто ни словом, ни шепотом нарушить её покоя. В её комнате не было иных звуков, кроме пения птиц и фонтана, да изредка нежного бренчания цитры. Саладин надеялся, что в холе и неге она отойдет постепенно и душа её, испуганная видом крови и ужасами плена, вернется в тело. Но бежали месяцы, а она продолжала день за днем отставаться холодной и безучастной ко всему. Прекрасные серые глаза её все также неподвижно смотрели в небо, как и в тот жаркий полдень, когда он вынес её с залитого кровью двора, и все также не было в них разума.

Он давно уже знал, что был рыцарь, умерший в тот день, возлюбленным её, и что, презрев невзгоды пути и опасности битв, отправилась она за ним на Восток, ибо знала, что суровое сердце его отдано лишь Святой Земле и что для её любви нет в нем места. Преданнейшим из пажей ходила она за ним по пустынным дорогам, днем страдая от жажды, а ночью от холода, и ничем не выдала себя, стойко неся и бремя своей тайны, и горький жребий, уготованный всем рыцарям Христа.

Когда узнал об этом Салах-ад-Дин, сердце его преисполнилось любви и восхищения. Едва взглядывал он на девушку, как боль раны, терзавшая его в иное время неотступно, чудесным образом затихала, и часами смотрел бы он на неё, помертвело сидящую в роскошных покоях, но увы! едва пробовал приблизиться к ней, как с ней делались судороги, и каждый припадок был сильней предыдущего, и каждый угрожал отнять у неё жизнь. Так что, в конце концов, султан лишь изредка осмеливался тайно смотреть на неё из дальних покоев или с террасы сада, но и тогда она становилась беспокойна и к концу дня бывала так утомлена, что сердце её едва билось.

Он созвал медиков со всего Востока, принимал и греков-христиан, и сирийцев, и египтян, искушенных во врачебной науке, но один советовал одно, а другой другое, и все они сходились в том, что, скорее всего, сделать ничего невозможно, потому что вернуть душу в тело во власти одного Бога, а посему девица несомненно умрет, и Саладину лучше забыть о ней поскорее.

Вот только этого сделать султан не мог. И вскоре понял, что ничего ещё не желал так на свете, как чтобы взглянула она на него осмысленным взглядом и, может быть, улыбнулась. Только об этом молился он Аллаху, забыв и сон, и пищу, и свои великие замыслы, но, видно, не было на то воли Всевышнего. И мудрейшие учителя Корана при дворе твердили, что так оно и должно быть, ибо не пристало мусульманскому государю любить дочерей неверных.

Тогда султан, терпя душевные муки, поклялся перед лицом Бога, что если разум вернется к девушке, он не станет удерживать её, вернет в отчий дом и почтенным слугой и нижайшим просителем явится перед её родными, но она по-прежнему была нема и безгласна и не понимала ничего, что ей говорили.

Тогда в отчаянии велел Саладин объявить по всей стране, что сделает богачом того, кто подскажет ему способ исцеления, но ценой ошибки поставил он жизнь, и никто не явился. Лишь однажды на закате пришел в Дамаск грязный дервиш и, узнав о печали султана, пошел к воротам дворца.

Он сказал страже, что долго учился в Индии, а теперь направляется в Мекку увидеть то зеленое покрывало, на котором ангелы вышили серебром Коран. Он сказал также, что хочет попробовать излечить пленницу Саладина и согласен умереть, если ему это не удастся, ибо многие мудрости открывали ему его боги во всякие времена и открыли также, что если хоть раз не помогут ему – значит он лишился их благословения, а потому лучше ему не жить. Солдаты сперва с хохотом гнали его прочь, ибо уж очень грязен и нищ он был и слишком странны и бессвязны его речи. Но всё же султану донесли о прибывшем, и он велел впустить его.

Дервиш внимательно осмотрел девушку, которая к тому времени стала так слаба, что не могла ходить, а затем явился к Салах-ад-Дину и сказал:

– В её сердце ужас и великая скорбь. Как дикие звери терзают они её и погубят наконец, но с позволения твоего я спрошу у своих богов, что делать. И ответил Салах-ад-Дин:

– Делай, что нужно.

И тогда дервиш удалился в пустыню за городом и стал бить в барабан, и закружился на месте, и упал на песок и корчился там, пуская пену, а когда пришел в себя, то явился к султану и сказал, что боги велели ему надеть на шею девушки ожерелье, заключающее в себе девять нетленных сокровищ мира, и тогда скорбь исчезнет и ужас отступит от неё.

– Странен совет твой, – ответил Салах-ад-Дин. – И все же сделаю, как говоришь. Но только что же это за девять сокровищ?

Дервиш поклонился султану и сказал:

– Этого не открыли мне боги. Суди сам.

Тогда призвал Саладин своих советников, и вместе решили они, что девять нетленных сокровищ – суть драгоценные камни, ибо знавали на Востоке алмазы, рубины и изумруды такой древности, что, должно быть, пережили они тысячи и тысячи людских поколений.

Салах-ад-Дин воспрянул духом, призвал известнейших купцов и ювелиров, и повелел им отыскать самые древние камни, которые только можно найти на земле, и немедленно изготовить из них ожерелье. Месяцы труда ушли на это и, наконец, готово было ожерелье, которого раньше не видывал свет, ибо в нем были золотистые хризобериллы, которые старше всех гор, и изумруды, зеленые, как трава на рассвете мира, и бирюза, покрывавшая тела шумерских идолов, и горный хрусталь, сквозь который смотрел на солнце первый правитель Египта. Воистину сияло оно, как радуга над горами после ночного дождя, и до того дня не видели глаза людские такой красоты.

Дервиш одел его на шею пленнице, но увы! девушка оставалась безумной. Чудный блеск камней и их древность волновали её не больше, чем блик солнца в полированном кувшине. Наоборот, казалось, что своей тяжестью камни только давят её, потому что сперва она, плача, пыталась сорвать их, а затем, смирившись, стала таять на глазах.

Гневу султана не было предела. Он повелел схватить обманщика-дервиша и казнить его самой страшной и казней, которые только измыслил человек. Но прежде чем успели это сделать, дервиш сам явился к султану и сказал, что согласен умереть, но верит, будто средство не помогло потому лишь, что речи богов были неверно истолкованы, и нужно, если на то будет воля султана, спросить богов ещё раз. И Саладин согласился. Слишком сильно любил он сероглазую пленницу-христианку и не желал отчаиваться в её спасении.

Снова дервиш вышел в пустыню за городом, и сел по-турецки, и погрузился в забытье, и был в нем три дня и три ночи. Сколько ни трясли, ни колотили его, ни разводили огонь около него, невозможно было добиться от него ни слова, и под конец решили уже, что он умер, но тут он очнулся и явился к султану и сказал:

– Вот что открыли мне боги: сокровища эти не могут быть получены нигде, кроме как в месте упокоения сына Божьего на земле. Итак, в месте тления должен обрести ты нетленное, и будет здорова. Большего они не открыли мне.

– Странны речи твои, – ответил Салах-ад-Дин. – И что нетленное, да сохранится в гробнице? Но, всё же, сделаю как говоришь.

Снова призвал он мудрецов, и, искушенные в обычаях христианских, советники подсказали ему, что речь, должно быть, идет о храме, который возвели христиане в Иерусалиме над местом упокоения их пророка, ибо только они в ослеплении своем дерзают именовать человека, пусть и великого пророка, сыном Божиим. Вот только все они знали, знал это и сам Салах-ад-Дин, не раз бывавший в Иерусалиме, что храм тот беден и ничем не изукрашен, что нет там ни камней, ни золота, и ничего кроме погребальных пелен не лежит на порфировом престоле. И тогда решили визири, что богатые рыцари-тамплиеры в великой хитрости своей скрыли в храме том девять великих сокровищ и что угодно было Аллаху открыть это повелителю сарацин, чтобы тот причислил сокровища эти к Его неувядаемой славе. И стали они убеждать Саладина, что должно взять город, приступить к патриарху христианскому и заставить его открыть тайну.

В великом сомнении пребывал Саладин, и снова призвал он дервиша и, рассказав ему о советах, спросил, верно ли истолкованы речи его богов. Но тот лишь поклонился султану и ответил:

– О тщете земной не говорят со мной боги. Суди сам.

И тогда поверил султан советникам, ибо не знал, как иначе истолковать предсказание. Слишком любил он сероглазую пленницу-христианку и ни своей, ни чужой жизни не пожалел бы ради её спасения. И поклялся он взять Иерусалим, хоть бы все силы неверных защищали его.

С новой силой вскипела война и снова тысячи и тысячи воинов умирали под солнцем Иерусалима, и вскоре милостивый Аллах даровал победу Салах-ад-Дину. Отбросили сарацины тамплиеров далеко от города, а обозы и паломников окружили в Иерусалиме.

И ринулись воины на улицы города, не щадя никого из защитников. Всех убивали они без жалости и были неумолимы. Так повелел им Аллах, так повелел им Салах-ад-Дин.

Жалкая горстка уцелевших укрылась в храме Гроба Господня, и рыцари-храмовники, бывшие с ними, закрыли тяжелые двери храма и завалили их бревнами, подперли подпорками, и приготовились умереть.

Вскоре Салах-ад-Дин подошел к храму и окружил его, но никак нельзя было подступиться и взять его, ибо был он вырублен в скале, и прочны были двери, а душить дымом собравшихся там он не желал, так как много было с ними священников и рыцарей, и даже сам Жерар де Ридфор – грандмастер ордена Храма, и надеялся султан, что, желая выкупить свою жизнь, они скажут ему, где скрыли девять сокровищ.

Послал он сказать осажденным, что выпустит их и не причинит вреда, если вынесут ему сокровища, а иначе велит ломать двери и вырежет всех до единого. А было в храме множество женщин и детей.

И священники в страхе послали сказать Саладину, что нет сокровищ ни в храме, ни в крипте, и ни в одном из приделов не было их никогда, и что они с радостью отдали бы всё что имеют, но нет у них ничего кроме платья, а души их принадлежат Богу.

И тогда великий гнев обуял Саладина, ибо сама мысль о том, что может он потерять ту, без которой теперь не видел он света солнца, была ему ненавистна. И приказал он ломать двери, а когда сломают, пытать всех до единого, будь это даже младенцы, едва умеющие говорить, пока не откроют ему тайны девяти сокровищ.

И раздались в храме первые удары тарана. Эхом прокатились они по залу, как бой гигантских часов, отсчитывающих последние минуты жизни осажденных. И поднялись в храме стон, плач и стенания, в страхе жались дети к матерям своим, и многие люди в смятеньи метались по храму, ища исхода, и не было им его.

Был тогда в храме вместе с другими и мальчик, проданный отцом своим в услужению рыцарю-тамплиеру. Вынес он все тяготы пути в Святую землю и пережил плавание в море на зачумленных кораблях, где бочонки полны были водой зараженной болотной лихорадкой.

В тот день, напуганный гулкими ударами тарана и видом сотрясающихся дверей, он не стал плакать и кричать, но решил положиться на милость Божью, как делал всегда, ибо никто из людей не любил его, и в целом мире не было человека, который защитил бы его. Да и что было ему бояться жестокости сарацин, если не лучше них обращался с ним тамплиер, господин его?

Странно стало ему, что люди, бывшие в храме, и простые латники, и рыцари Храма, и даже священники, обезумев от страха смерти, думали лишь о том, как добыть выкуп. Сам же он, оттесненный обезумевшей толпой, отошел на самую середину храма, где у порфирового престола лежала на простой деревянной подставке Библия в тяжелом кожаном переплете с роскошными вставками и искусно писаными киноварью заглавными буквами.

Он хотел было молиться сам, но слова путались у него в голове, и, не слыша голоса священника, за которым привык повторять латинские слова, он не мог довести до конца ни строчки. Тогда он достал четки из простых черных бобов, единственную свою драгоценность, доставшуюся ему от матери и в отчаянии посмотрел на огромную книгу, раскрытую на престоле у места, где лежало когда-то тело Христово, потом на людей, в панике мечущихся вдоль стен, и снова в книгу.

Он не умел читать, но внезапно все слова, написанные на открытой странице, стали ясны ему так, будто он знал их с рождения, и, забыв об опасности, возликовал он сердцем и стал громко читать о том, как, пришед из Галилеи, воссел на горе Спаситель Мира и учил народ, собравшийся перед ним, говоря им проповедь о блаженствах.

Тонок и слаб казался ему его голос, но все бывшие в храме внезапно остановились, словно зачарованные, и, приблизившись к читающему, окружили его плотным кольцом, ибо показался он им в тот миг ангелом, слетевшим с небес, и была его голосе сила, надежда и благоволение.

Едва произнес он первую строку Нагорной проповеди, как вздох изумления прокатился по толпе, ибо четки, которые сжимал он в руках, вдруг ярко заблестели и бусины из черных бобов пропали бесследно, и все увидели, что в руках у мальчика вместо суровой нитки – нить из чистого света. Когда же окончил он говорить первую заповедь, то на нити этой явился вдруг пылающий сгусток пламени. Словно круглая бусина скользнул он книзу четок и окрасился цветом, и стал серее туманных агатов. Мальчик читал дальше, и вот новый камень соткался на нити, и был он лучше красивейшей из жемчужин. Опаловым сердоликом явился третий и пурпурным аметистом четвертый, пятый же синевой был подобен небесному своду. Чище горного хрусталя был шестой и зеленей изумрудов седьмой, восьмой же явился алым как кровь праведника и тверже редчайшего из алмазов был последний.

Сами по себе распахнулись тогда ворота храма, и вышел мальчик к воинам Салах-ад-Дина, неся в руках сверкающее ожерелье, в котором девять нетленных сокровищ сияли воистину благодатным светом. И таков был этот свет, что у воинов опустились руки и затмились глаза, и пал на них страх великий.

Подойдя к султану, ожидавшему у ворот храма, мальчик встал перед ним и сказал:

– Вот сокровища, которых ты жаждал. С легкой душой подношу их тебе, ибо это не сокровища храма, но сокровища сердца и воистину щедро одарил тебя Сотворивший их. Прими же, и мир да будет с тобою.

И он рассказал султану о чуде.

С благоговением взял Салах-ад-Дин ожерелье и отступил от города, и оставил Иерусалим паломникам христианским, и вовек не вступал за ворота иначе как с молитвою и почтением, ибо великой благодарности преисполнился он за ту милость, какую явил к нему Сын Божий в месте воскресения своего.

Так и случилось, что сарацин сложил к ногам девы христианской девять нетленных сокровищ: смирение и слезы, кротость и жажду правды, милость и чистое сердце, страдания, твердость в вере и мир душевный принес он возлюбленной своей, и тотчас же ужас и скорбь оставили её и, разум вернулся к ней, и стала она здорова. В тот же миг и Салах-ад-Дин навсегда исцелился от раны своей, и поскольку сердца их преисполнены были теперь любовью, то стал мир по всей Святой земле, и воистину уподобилась она Царствию Небесному, но увы, лишь на краткое время.