Кто-то дернул её за руку и выдохнул горячо: "Ну,бежим же!"

Это был тот парень, что танцевал с ней вальс. Его было трудно узнать. Лицо страшно распухло от удара чем-то массивным и широким, на лбу сочился кровавый шрам, и капельки крови стекали на губы, подбородок и под рубашку, один рукав на которой был оторван. Они бежали со всех ног, пока Зайка не выбилась из сил и опустилась в изнеможении в густую мокрую траву. Когда они отдышались, она протянула свои тонкие пальчики к его лбу, и не касаясь, провела ими над шрамом. Он слабо улыбнулся.

- У тебя легкая рука. Тебе нужно быть доктором.

- Чем это тебя?

- Фиг знает. Кажется штакетником. Если бы велосипедной цепью, я бы с тобой теперь не разговаривал. Но нам надо бежать.

- Думаешь, есть от кого?

- Еще спрашиваешь. Если Фрола завалили, то Сиволапый с дружками, а если нет - то и сам Фрол.

- Фрол, это который...

- Ну тот, что с тобой рок-н-ролл танцевал.

- Да, он сильный, только, кажется, очень злой. Как же его могли завалить? Он ведь их там словно капусту рубил.

- Он тебе понравился? - парень попытался заглянуть в её большие голубые глаза.

- Нет, те кого я боюсь, мне не могут нравиться.

- А меня ты не боишься?

Она улыбнулась, как пушинка взлетая с травы.

- Тебя как зовут?

- Олежек. То есть Олег. Олежек - так зовет меня мама.

- А я тебя, если можно, буду звать просто Ол.

- Конечно. А тебя...

- Меня называй Зверюгой.

- Но ты же такая добрая! Я тебя стану называть...Зая.

- О, нет! Этого ты еще не заслужил. Зови меня просто Юга.

- Бежим, Юга!

- Бежим, Ол.

И они со всех ног помчались в сторону домика бабушки. Зайкино платье предательски мелькало среди деревьев в летних сумерках и стая шакалов в человечьем обличье без труда взяла их след. Но они бежали почти так же быстро как и их преследователи, поэтому те догнали их почти у самого домика. Последние триста метров лаяли проснувшиеся собаки с их улицы на окраине городка.

- Всё, Юга...ты...почти...дома. Прощай! Будь счастлива!

- Нет... я... тебя... не брошу.

- Дура! Они убьют нас обоих. А тебя...

Парень подтолкнул ее в спину и зарычал от боли, когда ударил первого из преследователей головой в живот. Их было четверо, шестерок Сиволапого. Сам он, грузный и порченый венерическими заболеваниями едва вбегал на улицу под лай собак. Двое держали Олега за руки, один за волосы, а четвертый бил со всего размаха ниже живота. Зайка этого уже не могла видеть. Бабушка открыла ей дверь, спросонья ничего не понимая, а её внучка, как раненая белая птица металась по комнате и кричала.

- Скорее. Где дедушкин револьвер?

- Ты что, очумела?

- Ну же! Они его там убивают, уже убили пока ты кудахчешь. Живо давай.

Через минуту Зайка была с оружием на крыльце.

- С предохранителя-то сними! - кричала ей вслед бабушка.

Зайка налетела валькирией, когда у Олега уже шла горлом кровь.

- А вот и кошечка к нам са...

- Атас, Сиволапый, у нее пушка.

Раздался выстрел в упор и Сиволапый, страшно матерясь, зажимая огромными лапами рану на животе повалился тушей в пыль проселка. Шестерки побросали перья на дорогу и со всех ног улепетывали прочь.

- Сучара комендантская!

- Мы с тобой посчитаемся.

Она выстрелила еще раз в воздух.

- Всем лежать!

Но ее никто не послушал. Откуда девчонке попасть в темноте на двадцать шагов. Только после того, как один взмахнул руками и беззвучно уткнулся лицом в траву, трое других подчинились приказу. От выстрелов проснулась вся улица, но из домов показали нос лишь самые смелые.

- Вызовите скорую кто-нибудь! - крикнула им Зайка.

Но они, конечно, прежде вызвали милицию, которая обезоружила девушку и забрала с собой всех живых парней. Потом был суд и заметка в городской газете про бесстрашную внучку бывшего лагерного коменданта, генерала...

Олега по просьбе Зайки, похоронили недалеко от её дедушки. Каждый день они ходили с его мамой к нему на могилу. Плакали навзрыд. Потом сажали на могиле цветы. Ходили в церковь. А когда Зайка, наконец, вместе с бабушкой вернулась к маме и папе, и её отец, поседевший на полголовы после расставания, открыл дочке дедушкин ящик, она увидела там потертый дневник с пожелтевшими страницами и прочитала в нем.

"Тяжкое мое прозрение. Добро не выживает само собой. Чтобы его защитить, приходится свершать порою зло. По отношению к злу это справедливо."

На первом своем холсте Зайка пыталась написать портрет человека, который спас её и вместе с ней её род. Получилось для неё понятно. Были и другие холсты, но художницей она так и не стала. Своего единственного сына назвала Олегом.

- Мам не паць, я буду сийным. И тибя заситю.

- Я не плачу, Олежек. Просто слезинки сами собой бегут.