Мы с мамой живем на скале, покрытой мхом и чахлыми березками. А вокруг нас, пока хватает взгляда, вода. С нами живут несколько мужчин, но детей, с которыми бы я мог поиграть, нет. Когда я спрашивал почему их нет, мама обычно отводила свой взгляд или переводила разговор на другую тему, а Юл, самый молодой из охотников, как-то раз грустно и непонятно ответил:

- Потому, что ты последний.

Я не стал его дальше расспрашивать. Он старше меня от силы на пятнадцать лет, может и не сдержаться, а в этом случае его ждет жестокая кара. Как Сандера. Об этом я вспоминаю с содраганием. Они были с ним почти сверстники. Примерно десять лун назад Сандер приплыл с охоты очень раздраженный, без добычи. Когда он грелся у костра с бледным и печальным лицом...Словом, не знаю что вдруг меня дернуло подойти к нему и заговорить. Он молчал в ответ, и это отчего-то меня очень сильно задело. Надо бы было просто уйти на ночлег в пещеру. Но в небе были такие яркие звезды. Все давно уже спали, как следует поужинав, а мне вдруг стало так грустно и одиноко, что захотелось пойти к Уступу Тишины, и броситься в море. Так у нас делали многие, кто, как говорила мама, вконец отчаялись. Я кинулся на Сандера сзади, как фель, и в шутку вцепился в его шею зубами. Он, видимо, от усталости просто не рассчитал удара. Что было потом, я не помню. Очнулся оттого, что на лицо мне капали горькие и соленые капли, и кто-то гладил меня по голове. Неяркий свет костра вызывал нестерпимую резь в глазах. Меня стошнило, а вскоре я вновь провалился в небытие.

Очнулся я вновь от горького плача матери. Пытался ей что-нибудь сказать в утешение, и не смог. Хотел погладить ее по щеке. Высохшая бледная рука с трудом слушалась меня, и я едва ли бы сумел осуществить задуманное, но она уловила мое движение сердцем и разрыдалась навзрыд.

Тогда-то, самый старший из охотников, Якоп, не говоря ни слова, вышел из главной пещеры ( где я лежал на единственном пружинном матраце доисторических времен ) с каменным взглядом. Брут, Линдер и Юл переглянулись между собой, и кто-то из них тяжко вздохнул.

Как потом я узнал, он ушел, чтобы привести в исполнение приговор над Сандером. Никто не надеялся, что я выживу. Я не понимал тогда, отчего моя жизнь в их глазах имеет такую ценность, что они пошли на это. Но чудо произошло после жертвоприношения.

Сознание стало приходить ко мне чаще, и на губах моей матери начала порой проскальзывать неуловимая улыбка. Когда же я, скелет, обтянутый синей кожей запросил еды, Якоп принес откуда-то странную зеленоватую бутылку, и охотники весь вечер сидя у костра, пели удивительные песни, на каком-то непонятном языке. От их костра шла живительная сила.

Вскоре я стал подниматься к завтраку, и меня, в виде исключения допустили к общему столу. Честно сказать в сегодняшних разговорах для меня было мало понятного. Говорили о каком-то солдате, не нажавшем какую-то "свою кнопку". Меня так и подмывало расспросить о непонятном, но из наставлений матери, я прекрасно помнил, что это не допускается. Когда же они уплыли на четырех утлых суденышках под парусом, с гарпунами в руках, я стал приставать к матери с расспросами. Она обещала после всех дел пойти в наше заветное место, и обо всем мне рассказать. Признаться, у меня было мало надежды, что так оно и будет. Но удача неожиданно мне улыбнулась. На улице дул ласковый ветерок. Ярко светило солнце. Всю нашу скалу при желании можно обойти буквально за пять склянок. На северо-запад есть довольно пологий спуск, с естественным каменным козырьком навесающих скал. Там свалены грудой лодки. Мама уже научила меня счету. Вместе со сгнившими посудинами я насчитал их двадцать восемь. Это означает только одно. Когда-то на нашей скале жило до тридцати охотников.

- И даже больше, - расглаживая мою взлохмаченную шевелюру, поправляет мама.

Мы сидим с ней, на нагретых солнцем перевернутых вверх днищем потемневших от времени и воды лодках. Это и есть то самое место, где мама, окончив все свои дела, вглядывается с надеждой и тревогой в морскую гладь, в ожидании мужчин. Все ли вернутся? Не с пустыми ли руками? Она вырашивает между каменных гряд немного хлебных злаков и зелени, чтобы хоть как-то разнообразить стол. Моя же забота собирать птичьи яйца и помет, чтобы было чем удобрить посевы. Вода на скале дождевая. Мы собираем ее с мамой в нескольких пластиковых пакетах, зеленых от давности. Мама пропускает эту воду через мелкие камешки и песок, и кипятит в двух котлах. В одном она варит похлебку из солонины, в другом делает чай из особой травы. Мне его дают пить совсем чуть-чуть. От него всегда кружится голова. Добыча соли это уже дело Якопа. Вода вокруг нашей скалы соленая, и Якоп как-то это все ловко проделывает.

- Почему больше? - не унимаюсь я, - ведь Брут, Линдер, Юл и Якоп, каждый из них ходит на охоту в отдельной лодке.

Мама грустно вздыхает.

- Ты делаешься взрослым, и задаешь непростые вопросы.

- Ну, скажи, мам. Скажи.

- Много будешь знать, скоро состаришься!

- Нет, ты все-равно скажи. Ты же знаешь, что от скучной жизни это лучшее средство.

- О, мой сын, когда я была маленькой девочкой жизнь была веселой, даже чересчур веселой.

- И что же было такого веселого? Здесь? На этой скале?

Она промолчала, как-то странно улыбаясь. Одинокая слезинка бежала по ее худой щеке.

- Ну прости, я не хотел тебя обидеть. Но ты же мне обещала объяснить, что такое солдат. Я же не стал спрашивать об этом за столом.

- И правильно сделал, мой мальчик. Нельзя об этом спрашивать, особенно накануне охоты, а тем более в этот день.

- А что сегодня за день, мама?

Она опять замолчала. И отворачивала свое лицо, чтобы я не видел ее слез. Наконец, не сдержалась, заплакала навзрыд, словно маленький ребенок.

Я обнял ее за плечи, и заплакал вместе с ней. Сколько это продолжалось, я не знаю. Наверное, пока слезы у нас не кончились.

- Хорошо! Я нарушу запрет Якопа. Но ты об этом должен молчать. Обещаешь?

- Пусть меня загрызет фель, если я хоть слово кому скажу!

Она опять молчала, видимо не зная, как ей лучше начать.