Мы сидели ровненько по середине левого крыла списанного пассажирского Боинга-737. Расстояние было точным, мы измеряли его старым дедовским методом – ладошкометром. Мимо нас то и дело проплывали разноцветные рыбки, щекотно задевая нас хвостами, внизу, под нами, в каких-нибудь семи метрах грелись на бетонной опоре ежи и звезды. Все морские. Теплые воды Тихого океана легко пропускали через себя очереди из пузырьков выдыхаемого нами воздуха. Очень эротично сквозь запотевшее стекло маски блестели твои глаза. Ты что-то шептала, я оглядывался по сторонам – на сотни кристально чистых метров воды ни одной души. Я плакал, впервые в жизни я плакал. Ты не могла этого видеть – ты шептала что-то о любви. Твои безумные, безумные, безумные глаза. Мне кажется, даже с другой планеты мог бы узнать их, даже отдельно от лица. Ты любила меня, как никто никого никогда не любил. Я постоянно пытался догнать твою любовь, любить так же, сходить с ума, не иметь возможности отпустить тебя дальше 22 см от себя. И каждый день тонул в твоих глазах. Я любил тебя все больше - больше всех.

Сидя тогда на крыле самолета, я вдруг понял, что мы сровнялись. Я угадал это по вспышке твоих глаз, сфотографировавших мое признание самому себе. Так вот она – какааааяя!

Я все вспоминал тогда, все твоя жизнь пробегала перед моими глазами. Я не мог понять, почему здесь, в тысячах километров от дома, ты и я. Почему?! Я и ты. Почему здесь в тысячах миллиметров от сводящей с ума бездны океана я вижу только твои глаза. Я слышу только твой голос – шевелением полураскрытых губ. Почему?!

Пузырьки играют над головой – то ли на фано, то ли на саксофоне – джаз.

Горы упираются в небо, чешут брюшко черным тучам. Ты снимаешь маску. Я пытаюсь понять зачем. Ты отрываешь трубки подачи кислорода, и маска взлетает к поверхности, влекомая потоком воздуха твоего последнего вздоха. У нас нет жабр, черт. Почему?! Мы. Почему?! Баллоны, сброшенные с твоих хрупких плеч, ударившись о металл крыла, соскальзывают вниз и мягко приземляются на шипастые спины ежей. Я, не долго думая (а зря), отталкиваюсь от крыла и пускаюсь вдогонку за твоей маской. Зачем?! Соображать начинаю метрах в трех от поверхности. Зачем?! Подо мной двадцать семь метров вещества, содержащего практически все элементы воздуха, но ты не умеешь (!) им дышать. Кстати, где ты?! Я стремглав бросаюсь к самолету, почти камнем, захлебываясь рафинированным кислородом из баллонов.

Подплываю к фюзеляжу, заплываю внутрь и заплаканными глазами пытаюсь найти твои. Где ты?! Где ты?! Я сначала истерично, затем, взяв себя в руки, старательно, последовательно обыскиваю каждый уголок проклятого буржуйского самолета, теряя драгоценные секунды, сличая смотрящие на меня из всех щелей глаза – рыб ли, чудищ ли – с твоими. С твоими, которые я запомнил на все оставшуюся жизнь, твоими, ничего не означающими кроме всего, твоими, смотрящими сквозь меня, с застывшей в них надменной, осознавшей что-то, улыбкой, твои – безумные, безумные, безумные – глаза.

Меня поднимают водолазы, почти утонувшего, отбивающегося, брызжущего слюной и горьким ядом, не желающего подниматься, дышать, желающего тебя. Свежий вечерний воздух Канадского побережья кружит голову. Три следующих года я буду помнить тебя. Потом еще три. Потом еще тридцать три, а затем умру, во сне, в том сне, который мне снился все эти долгие годы. В том сне, в котором я засыпаю от недостатка кислорода на месте первого пилота, а ты гладишь мою усталую голову и что-то бурчишь себе под нос про…

PS: Дописывая последние строки, я чувствую твое теплое дыхание. Я и ты снова – мы. Вместе. Вот только ты несколько располнела, как и любой другой утопленник, чье тело не смогли обнаружить сразу, и оно всплыло на четвертый день и долго билось о скалы. Эти шрамы на твоем теле никогда не заживут. Вот только я, вечно сонный, не замечаю ни твоей полноты, ни рваных ран от акульих зубов. Вижу только твои безумные, безумные, безумные…