Описать или даже вспомнить детство так же трудно, как вспомнить или описать сон. Пока ты в нем живешь, нет нужды вспоминать, а когда начинаешь описывать, ты в нем уже не живешь, а значит и описать ничего не можешь. А только лишь вспоминать. Вспоминать то, что было не совсем с тобой. Глаза, уши да и все тело у тебя уже совсем другие. А душа…

И все равно: человеку остается лишь вспоминать! Но верящий воспоминаниям – опрометчив. Он подобен доверяющему льстивым речам.

I

Когда я вспоминаю свое детство, я не знаю, чего я испытываю больше, сладости или горечи, веселия или печали. И это как раз похоже на одно

Когда ночью выпадает первый снег, и с утра ребенок с радостным удивлением смотрит в маленькое окошко пацхи* на ставшие вдруг другими белые горы, стоящие вокруг плечем к плечу как танцоры, и не спешит узнавать их, ему не терпится выскочить поскорее из дома. Ребенок привык бегать босиком по земле, и его пятки стали похожи на подошвы обуви, которой у него нет. Но бегать босиком по снегу – это совсем другое дело. Поэтому, прежде чем выбежать так на снег, хочется, как следует, прогреть ступни у огня.

Я очень спешу, потому что у меня на ногах живые подошвы! Но возвращаюсь в дом не раньше чем, когда они озябнут сосвсем. "Вот сукин сын!" – кричит мне дед и в сердцах трясет головой, или дает подзатыльник, когда я несусь к огню. Это потому, что он знает – мои одеревеневшие ноги уже ничего не чувствуют. Но у огня они оттаивают и оживают. В них, как вода в котелке, закипает невыносимый зуд. Это было бы, наверно, щекотно и смешно, если бы не было так больно…

Когда я вспоминаю свое детство, я испытываю что-то похожее. Будто бы

зудят огрубевшие подошвы моей души, пробежавшей по снегу воспоминаний.

Мой дед мне дает подзатыльник, а бабушка готовит что-то поесть. Он дает мне подзатыльник, потому что ему нечего дать мне другого – у нас ничего нет.

Подзатыльник дает мне дед, а не отец, потому что мой отец недавно погиб на войне.

У моего деда все четыре сына ушли на войну и пропали в ней, как в какой-то бездне. И хотя мой дед не понаслышке знал, что такое война, потеря сыновей застала его врасплох.

Когда пришло известие о том, что последний, младший сын пропал без вести, моя бабушка потеряла терпение, как теряют ключ от кладовки, в которой уже давно ничего не хранится. И отказалась верить в его смерть. Она потеряла терпение, но нашла надежду, которая это терпение ей заменила. Война кончилась, а она ждала. Прошел год, а бабушка продолжала верить. Прошло два года, но надежда холодной звездой мучительно сияла в ночи ее горя. Она чувствовала, что где-то в ней, на такой глубине, которую люди обычно еще не способны ощущать при жизни, ее сын где-то был и был по сию сторону смерти.

И из этой глубины он явился однажды домой (как будто всплыл на поверхность). Сначала прибежал соседский мальчишка и сказал, что мой дядя идет по дороге, а вскоре и он сам, как тень, бесшумно подошел к дому. Но бабушка смотрела на сына и как будто не узнавала его, как будто звезда надежды вдруг разом внезапно погасла в ней, и ее лицо потемнело. А в глазах моего дяди было больше утомления и опустошения, чем радости от возвращения и от встречи. Его коротко, под машинку, обритая голова, будто солью, была посыпана ранней сединой, а пересоленный лоб рассекали морщины, глубокие как рубцы, нанесенные дяде войной и лагерями, немецкими и нашими. Эти морщины тогда поразили меня сильнее всего, мне казалось, что это были как бы веревки памяти, намертво привязавшие дядю к чему-то такому, от чего ему лучше было бы, не медля, избавиться, скрыться на веки. В вытянутой окровавленной руке он держал за уши зайчиху, неизвестно как пойманную им по дороге. Время от времени зайчиха начинала дергать задними лапами, ее коготки раздирали тощую, но крепкую дядину руку, но он не обращал на это внимания. Он молча вошел в дом, взял со стола кухонный нож и располосовал зайчиху по всей длине, снизу вверх. Я помню, как из нее брызнули тонкие струйки молока. Мне показалось тогда, что так он хотел зарезать не зайчиху, а свое горе и свое прошлое и хотя бы один раз накормить нас досыта за все потерянное им время. А дед с неодобрением посмотрел на растерзанную зайчиху – ведь он знал, что теперь ее детеныши остались одни, и ему было жаль их. Но он смолчал. На этот раз. В тот момент из-за нечаянной встречи в нем оказалось больше радости, чем справедливой суровости по отношению к сыну.

II

Мой отец не вернулся с войны. Он погиб в черствых, как солдатский хлеб, степях Керченского полуострова в Крыму. Человек похож на свою смерть, но я никак не мог вспомнить, каким был мой отец, ни, следовательно, представить себе, на что могла быть похожа его смерть.

Зато я часто представлял себе, на что должна была быть похожа смерть Вассо, там же, в Крыму – ведь он все время был у меня перед глазами.

Когда немецкие танки и авиация, будто гигантским ножиком, как бы соскоблили неудачный советский десант с плоской поверхности земли и смели, словно сор, его остатки в Керченский пролив, оглушенный и смертельно усталый Вассо оказался в синей воде. За всю свою жизнь он никогда не видел столько воды сразу – ее было слишком много, ведь он не умел плавать. А между тем, до противоположного берега было далеко, как до спасения. А до дна – совсем близко. Как до смерти. У воды был соленый вкус слез. И ему казалось, будто вся она вытекла из его бездонных глаз вместе с жалостью и отчаянием. В этом отчаянии, как соль в воде, растворилась большая часть его души и его времени, поэтому невозможно сказать, долго ли все это происходило, и как закончилось. Сам ли он прибился к бревну или то зрячее бревно подхватило его, и как он сквозь две синие бесконечности пробивался к берегу. Или, быть может, то берег сам приблизился к нему ? Ничего неизвестно наверняка – ни как, ни почему! Сам Вассо вроде бы ничего уже больше не мог вспомнить, ни, тем более, рассказать, и поэтому я старался делать это вместо него. Оказавшись по другую сторону Керченского пролива, он как бы оказался по другую сторону жизни, по другую сторону своего рассудка.

В деревню Вассо вернулся не так, как возвращались домой с войны другие мужчины. Никто даже и не заметил его возвращения, как будто это и не было возвращением вовсе. Как будто не человек вернулся с войны, а лишь одна его видимость.

III

Вассо с семьей поселился во флигеле при школе, куда его взяли на работу. В его обязанности входило сторожить, носить воду, колоть дрова, ухаживать за школьным садом, топить печь. У него было трое детей – старшие родились перед самой войной, а младший ребенок – вскоре после его возвращения. Сегодня я не могу вспомнить, какими они были, хотя мы всегда и смотрели украдкой им вслед, когда кто-нибудь из них проходил мимо. Мы пристально вглядывались в них, пытаясь проникнуть за непроницаемые покровы их желтых лиц – у Вассо, его жены и детей были необъяснимо желтые, будто окрашенные шафраном, лица, мы пытались различить знаки мучительной, не такой, как надо, жизни, в их осанке, походке, действиях, но те "знаки", которые нам представлялись не подвергались разгадке… Мы даже толком не могли ощутить, сыты ли они или голодны, как и мы.

Моя мать оставила меня у деда с бабушкой в деревне, а сама жила в большом городе на берегу Черного моря. Там она зарабатывала на нашу жизнь, трудилась рыбаком – много мужчин не вернулось с войны, и женщины исполняли их изнурительную работу. В деревне мы жили вчетвером: дед, бабушка, дядя и я. Но потом дядя женился. Невесту себе из соседней деревни он похитил. Дядя привез ее на лошади как-то поздно вечером. Сквозь щель я видел, как в темноте, когда он снял ее с крупа лошади, они тайком, всего лишь на одно мгновение, пугливо обнялись с какой-то мучительной нежностью. С тех пор она стала жить с нами и сделалась навсегда моей тетей.

"Иди сюда, Собачий Нюх," – кричал мне дед. Он был несомненно красив верхом на вороном коне в тяжелой серебрянной сбруе, в своей черной чохе с серебрянными газырями и драгоценным, украшенным древними узорами, кинжалом на тонком поясе. Спина его, несмотря на возраст, была прямой, а талия тонкой. Легкий и ловкий, словно юноша, он смотрел на меня сверху снисходительно, но благодушно. Его поседевшие усы были еще достаточно черны, как и его унаследованное от прадеда оружие, потемневшее от времени, и из-за них никогда нельзя было разобрать, улыбается ли он или сердито поджал губы. Серебрянные усы выражали совсем другое, и то, что они выражали тогда, я ощущаю до сих пор, много времени спустя. Но это ощущение уходит куда-то на такую глубину, до которой не достают корни слов, растущих во мне. Но тогда эта воинственная красота не радовала меня, потому что мне предстояла вместо редких игр, долгая нудная работа: проверять капканы и вообще всячески способствовать охоте. Дед протягивал руку и забрасывал меня на круп лошади позади себя. Сидеть там было крайне неудобно и приходилось из всех сил цепляться за деда, чтобы не соскользнуть вниз, на землю. Лошадь трогалась со двора, дед свистел, и его охотничья собака, только того и ожидавшая, в три скачка настигала нас и тоже запрыгивала на лошадь, устраиваясь позади меня.

ВОСПОМИНАНИЕ ИЗ ДЕТСТВА:Старый кабан принял пулю так, будто это была не пуля, а укус гнуса, и остался стоять неподвижно задом к стволу большого дерева. По его передней ноге заструилась темная кровь. В том месте, где раздваивалось копыто, она возвращалась незаметно в такую же темную землю. И тогда дед спихнул меня с покатого крупа лошади так, что я оказался прямо перед кабаном. В первое мгновение мне показалось, что он мертв. Я так сильно понадеялся на это, что почти было поверил… но, встретившись с ним взглядом, с ужасом осознал, что это не так – кабан смотрел на меня. При этом он не пошевелился. Дед медленным и небрежным движением плавно вынул из ножен кинжал и, молча, все так же плавно и небрежно, перебросил его мне. Кинжал падал к моим ногам медленно, как мертвый лист. Не спуская глаз с кабана, я присел и, нащупав кинжал, схватил его и выставил перед собой. Кинжал был тяжелым. Я не представлял, как и куда следовало ударить огромного зверя. Его маленькие глазки горели сквозь щетину, как будто прожгли ее насквозь и вышли наружу, чтобы встретиться с моим беспомощным взглядом.

- Ну!?…. – каким-то сдавленным голосом сказал дед, и я ощутил, что он, теряя терпение, начинает сердиться. Все это время наша умная собака, вытянув шею и не издав ни звука, как бы в нерешительности наблюдала за происходящим со стороны. Во рту у меня пересохло, зато ладони, сжимавшие рукоятку кинжала, сделались мокрыми. Я согнулся еще больше, чтобы выставить кинжал как можно дальше вперед и сделал несколько осторожных шажков, приближаясь к кабаньей морде. Зверь не двигался, но теперь я уже больше не сомневался, что он жив. Что он жив и замечает каждое мое движение. И не его тяжелые желтые клыки были самым страшным, а огнем горящие глаза. Потому что они были неподвижны. В них выражалась застывшая злоба, которая уже достигла своего предела. Вынести это я больше не мог и поэтому зажмурился. Я зажмурился и сделал неловкий выпад. Мой кинжал ткнул пустоту... И в следующее мгновение я ощутил как бы резкий порыв ветра. Это был твердый ветер. Он сбил меня с ног и унесся прочь. В ту же секунду ударил выстрел (значит дед успел перезарядить ружье!), и я открыл глаза. Штанина была распорота, а из прорехи обильно текла кровь и бесшумно уходила в землю между пальцами, только она была не темной, как у кабана, а яркой. И только тогда, увидев эту кровь, ощутил я и боль. Впрочем, страх был гораздо сильнее боли…

Я смотрю в свое прошлое, как смотрят в хорошо знакомую даль, и вижу мои пробуждения по утрам. Я выхожу отсюда туда, как в детстве выходил из темноты на залитый каким-то лютым прохладным светом раннего утра двор. Пустоту и синеву моего детского равнодушного неба я ощущал внутри себя, как некую невыразимую тревогу, и мне казалось, что это небо, эта синь, были похожи на мой голод, с которым я выходил из нашей пацхи после сна. Я вылезал из-под старого покрывала и сразу шел в школу, как был, в трусах и в майке, прихватив у порога стопочку книг и тетрадок, перетянутых ремешком. Во дворе дед ножом нарезал свой турецкий табак. Проскочить мимо незаметно было нельзя, и поэтому он, когда я появлялся, протягивал мне небольшой мутный стаканчик с чачей и зубчик чеснока.

("Он был жесток, дед! Мучитель он был! – Как-то раз, уже будучи довольно взрослым, не выдержав груза застарелой обиды, пожаловался я матери, – Пьяный ребенок, я никак не мог соображать в школе, и учительница издевалась надо мной и била меня линейкой по обритой голове…" Опьянение, слезы и обида – все смешивалось в глазах и в горле.

"Дурак, – ответила мать, – он просто хотел, как умел, уберечь тебя! От болезней, от тифа или дезентерии… И еще от того… от чего не смог уберечь сыновей.")

За калиткой, ежась от утренней прохлады, почесываясь, сонно переминаясь с ноги на ногу и зевая, уже ждали меня соседские мальчики, мои школьные товарищи. Улочка, ведущая к школе, шла вдоль каменистой речушки. И Вассо тяжелой походкой шагал нам навстречу, как по дну жизни. Невидящие его глаза устало смотрели внутрь, как будто куда-то в несусветную глубину, и мне казалось, что в этой глубине ему давит на плечи некая как бы водная толща его отчужденной души. Он смотрел на нас так, словно мы ему снились. Однажды, мучительно мотнув своей тяжелой кудлатой головой, точно желая избавиться от наваждения, как от мухи, Вассо, молча, схватил меня за плечо, как гутаперчивую куклу, и швырнул в ледяную воду. Пройдя немного вперед, он остановился и, обернувшись, безучастно смотрел, как я, оскальзываясь на гладком камне и опасливо поглядывая на него, вылезал из воды, цепляясь за траву, а мои товарищи помогали мне. Дрожа от холода, я выбрался на берег, выжимая на себе трусы и майку. Злобы или обиды я не испытывал, а лишь какой-то глухой и смутный страх. Не говоря ни слова, мы продолжали наш путь.

Однажды во время школьной перемены мы, учащиеся, наблюдали за тем, как Вассо бился со взрослыми сильными парнями. Не знаю, из-за чего впыхнула драка, и кто на кого напал, но отчетливо помню в наступившей внезапно, бездыханной тишине, которая всегда сопровождала Вассо, хриплое сопение сражавшихся и звук тяжких ударов. В какой-то момент он выломал из ворот большую жердь и, вращая ею над головой, бросился преследовать разом обратившихся в бегство своих противников. Я помню, как поразила меня, ничего еще не знавшего толком о смерти, стремительность бега спасавшихся и то, какое напряжение создала вокруг в пустоте сила подхватившая и понесшая их. Лопатки убегавших мелькали, как крылья, и волосы их развивались от скорости, как на сильном ветру. А в тяжелом беге Вассо было что-то невыразимо страшное, нечеловеческое, напоминавшее ночные кошмары несчастного ребенка. "Лучше бы он делал это на войне," – подумал я. Но мысль о том, что мой отец погиб вместо Вассо, ни разу не охладила тогда моего ожесточения и лихорадочного воображения.

Надо сказать, что люди нашей деревни не относились к Вассо с безжалостным сочувствием и беззлобной насмешкой, как обычно относятся сельские жители к деревенским сумасшедшим или юродивым. Они относились к нему по-другому.