Больше всего на свете любил Кешка прижаться к теплому маминому животу, свернуться калачиком, закрыть глаза и помечтать. Даже вечно голодные братья и жалобно пищащие сестры ему не мешали. Кешкины мечты были просты: хотелось пробраться в избу, залезть на жаркую печку, и там, под толстым ватным одеялом вволю отогреться. Нынешняя зима выдалась лютой. Полуразвалившаяся, щербатая будка от холода не спасала – ее насквозь пронизывал обжигающий ветер. Ночами Кешка слушал его протяжный, голодный вой и крепче жался к матери. Зима лежала на полях, носилась по улицам, выла в трубах. За забором, окружавшим избу, Кешка видел лишь какие-то смутные прутья, сквозь них слабо рисовались далекие крыши, нахлобученные, точно толстые шапки, над низенькими домишками. А еще дальше - меж белым снегом и темным небом - тоненькую полоску зари. Зато по утрам, когда неугомонные братья затевали игру, ночные страхи забывались, Кешке становилось жарко и весело. Точно с цепи сорвавшись, носился он по блестящему молодому снегу, жадно хватая его ртом. Мороз со злющим ветром отступали, а сердце ширилось от счастья. Еще Кешка мечтал о конфетах. Однажды он откопал одну за домом. Принюхался – пахнет вкусно, съел и чуть язык не проглотил. С тех пор каждое утро в поисках вкуснятины Кешка отправлялся за дом, куда хозяйка выбрасывала отходы. Молока с каждым днем становилось все меньше - аппетит рос вместе со щенками, а мать худела на глазах. Все чаще, когда Кешка жалобно скулил, тыча носом в горячий живот, собака ворчала и отпихивала его в сторону. Кешка ходил голодным, но клянчить у хозяйки, как это делали остальные, боялся. Хозяйку Кешка остерегался: не любил ее резкого запаха и мрачного лица. Когда под вечер пьяная она возвращалась домой, ругаясь хриплым, деревянным голосом, Кешка прятался в будке. Иногда, будучи в хорошем настроении, хозяйка подходила к его убежищу и звала: - Кешка! Кешенька, иди сюда! Но Кешка лишь сильнее вжимался в стену, прячась за мохнатым боком матери. Это приводило хозяйку в бешенство: она отчаянно колотила по будке ногами, отчего щенков била дрожь. Иногда хозяйке удавалось выманить голодного Кешку хитростью - плошкой с горячей едой. Повинуясь голоду, он выходил из будки робко, ступая с осторожностью, и тогда она хватала его, прижимала к себе и что-то спрашивала зловонным шепотом. Кешка сидел смирно, не рычал и немигающим взглядом смотрел в самые глаза хозяйки. Белки этих глаз были желтыми, точно налитыми грязью. И тогда хозяйка свирепела и била его, ругаясь и плача пьяными слезами. Кешка вертелся, как щепка, попавшая в водоворот, пытаясь ускользнуть, спрятаться от страшного лица с налившимися кровью, остекленевшими глазами, с губами, искаженными криком. Мать пыталась защитить Кешку, но цепь была слишком короткой. А однажды во двор пришли чужие люди. По привычке Кешка полез в будку, но люди прошли мимо, его не заметив. Они долго ходили по дому и о чем-то говорили с хозяйкой. В тот день та была трезвой, и с униженной гримасой заглядывала им в глаза. Люди вышли из избы, и звонко скрипя по утоптанному снегу валенками, стали осматривать двор. Что-то подсказало Кешке: боятся не надо. По праву хозяина он вылез из будки и устрашающе тявкнул. Это произвело сильное впечатление. Одна женщина схватилась за сердце, а хозяйка жалобно зашептала что-то, размазывая по грязному лицу слезы. А потом Кешку завернули в колючее, пахнущее чужим, одеяло и понесли куда-то. Кешку охватил ужас, сердчишко затрепетало – вот-вот взорвется и остановится. Он плакал, скулил, не понимая, почему его уносят от матери. А та рвала цепь, бросаясь на людей с оскалом зверя, защищавшего свое дитя. Кешку посадили в машину, но и там он не умолк, отчаянно царапая стекло. Женщина в мохнатой шубе взяла его на руки и сунула в рот бутылочку. Голодный Кешка, забыв обо всем, набросился на угощение. Коровье молоко отличалось от маминого, но было тоже упоительно вкусным. Пока Кешка ел, кряхтя от удовольствия, на его нос падали соленые капли. Это плакала женщина в шубе. Кешка наелся и в напряженной, неестественной позе уснул. Когда он проснулся, вокруг было много незнакомых лиц. Серые и однообразные, они были безучастны. Ни любопытства, ни сочувствия нельзя было прочесть на этих каменных лицах. От испуга Кешка вздрогнул и потом уже все время дрожал мелкой нервной дрожью. - Типичный случай «Синдрома Маугли», - сказало степенное лицо с глубоко сидевшими в орбитах, равнодушными глазами. - На вид мальчику года четыре. Как, говорите, его имя? - Иннокентий, - ответило другое лицо. – Иннокентий Иванович Сидоров. Кешка услышал принадлежавшее ему когда-то имя, но оно прозвучало бледным, чужим, лишенным смысла звуком. - Точная дата рождения не известна, - продолжало лицо, произнося каждое слово с особым ударением. - В Загсе рождение ребенка не зарегистрировано, а сама мать не помнит. Кешка во все глаза смотрел на эти странные, чуждые ему лица. Он заметил, как первое изменилось, сделавшись вдруг мрачным. Он узнал это выражение и, сверкнув глазами, рванулся на пол, забился под кровать и зафыркал оттуда, как разъяренный волчонок. - Оставим его, пускай освоится, - сказало мрачное лицо, вставая и вновь делаясь равнодушным. – А завтра пусть его психотерапевт осмотрит. Кстати, вы обратили внимание, коллеги, как он верхние фаланги пальцев поджимает? Это он коготки имитирует! Вечером, когда снег за окошком заблестел, а палата приняла скучный серый оттенок, из-под кровати вылез маленький, похожий на настороженного волчонка, мальчик. Он встал на четвереньки на кафельном полу, изрезанном длинными белыми пятнами от восходящего месяца, и, вытянув губы трубочкой, тихонько завыл. Всем своим существом понимал Кешка, что домой возврата нет, что чья-то чужая, огромная воля привела его сюда, и нет силы, чтобы вернуться назад. В новом, никогда не станущем для него родным, мире людей ему было страшно и очень одиноко без любящей его мамы… |
Библиотека // Объявления
