В 1928 году мне пришлось ехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк – это три тысячи миль пути, но, если где-нибудь в рассказе или пьесе мне случалось потом говорить о расстоянии между этими тремя городами, я всегда называл цифру "три тысячи триста тридцать три мили", потому что я люблю цифры колоритные и особенные – так же у меня с людьми. У "трех тысяч" нет того "чуть-чуть", что отличает великого пианиста вроде Рихтера от скверного пианиста вроде моего кузена Хусика, который вообще-то адвокат. "Три тысячи" и звучит, и выглядит скучно, а ведь проехать столько совсем не скучно. И кто с точностью скажет, сколько он отмахал от Сан-Франциско до Нью-Йорка? Может статься, все это одна болтовня, и если мы с вами тоже расположились поболтать, то я желаю делать это на свой манер.

Когда я сказал, что мне пришлось ехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк, вы могли вообразить, что меня послали с каким-нибудь важным поручением. Ничуть не бывало. У меня даже не было денег на автобус, а билет в те дни стоил тридцать восемь долларов, но младший брат моего отца Мигран дал их мне взаймы. Собственно говоря, он дал мне двести долларов, но на автобусной станции что-то напутали и отправили мой чемодан в Новый Орлеан вместо Нью-Йорка, а в чемодане был свитер, в который бабушка Люси зашила всю мою наличность.

В Канзасе автобус угодил в канаву и завалился набок, где-то еще переехал свинью, в третьем месте столкнулся с тачкой, нагруженной кирпичами, и всякий раз мы надолго застревали. Пассажиры выходили из автобуса, к автобусу спешили зеваки. Люди знакомились, обменивались адресами, словно происшествие сроднило их навек, и, сознавая величие момента, они только что не молились друг на друга. Я то и дело поторапливал водителя: "Давай, давай, Макс, когда же Нью-Йорк?" А он заверял, что скоро, никуда он не денется, этот Нью-Йорк. Я же довольно скоро понял, какого свалял дурака, оставив домашний очаг и мамину стряпню.

Наконец мы добрались до Нью-Йорка. Автобус подвез нас к станции возле старого "Уолдоф-Астория-отель" на углу 34-й стрит и Пятой авеню – через несколько лет отель снесут, освободив место для "Эмпайр Стейт-Билдинг". Возносясь по этому небоскребу, вы чувствовали, как вокруг вас расступается пространство. Но вы чувствовали и другое: поднимись вы хоть на самую верхотуру, свободного места наверху останется еще вдоволь. И мне всегда было достаточно просто посмотреть вверх. Я никогда не завидовал птицам, не считал себя обделенным оттого, что мне не дано взмахнуть руками и взмыть в небеса. Я с большим удовольствием топал по земле, а точнее сказать, по тротуару, потому что в Нью-Йорке иначе не ходят.

Прошло несколько дней, и мне исполнилось двадцать лет. Я чувствовал себя обманутым и сбитым с толку, и к тому же я был абсолютно без денег, поскольку мой чемодан все еще не нашли. Только через пару недель я выяснил, что его по ошибке отослали в новый Орлеан. К этому времени я успел узнать Нью-Йорк лучше многих его уроженцев. Я узнал множество мест, где не надо платить за вход, – прежде всего публичная библиотека на углу Пятой авеню и 42-й стрит, которая заменила мне родной дом.

На второй день своего пребывания в Нью-Йорке я пристроился на работу в Компанию почты и телеграфа, впоследствии поглощенную Западной объединенной компанией. Каждое утро в шесть часов я отмыкал свою районную контору на Уоррен-стрит, в три был свободен и пускался странствовать, если так можно выразиться, по городу Нью-Йорку. Я исходил его пешком, изъездил в подземке и по эстакаде, автобусами и трамваями (позже трамвайные линии сняли, а потом разобрали и эстакаду).

Почему я приехал в Нью-Йорк?

Потому что я был иммигрантом, а все иммигранты едут в Нью-Йорк – почему я должен быть исключением? А еще я ехал туда, чтобы найти свой стиль. Автобусная одиссея дала мне почувствовать размах страны, Нью-Йорк дал мне почувствовать размах большого города, увидеть жизнь его горожан. Такая же точно жизнь, как и во Фресно, только в Нью-Йорке в ноябре вдруг пошел снег.

Я сказал нашему рассыльному Питеру Бофреру:

- Вот это стиль, Пит, настоящий стиль, этот снег – самый совершенный стиль, я ничего подобного не видел, и если когда-нибудь я научусь писать так, как идет этот снег, то я добьюсь и славы, и богатства.

- Ты про это помалкивай, – зашептал Питер Бофрер, – не то упекут в центральную психушку.

Питер Бофрер провел в центральной психушке полтора года: какое-то сборище придурков признало его сумасшедшим. Питер и меня считал сумасшедшим, но не хотел, чтобы я загремел в центральную психушку, и поэтому постоянно нашептывал мне, как ее избежать. Я любил поболтать с ним, поскольку он не видел ничего абсурдного в том, что я считал себя писателем. Он тревожился об одном: чтобы меня не признали сумасшедшим.

Явившись утром в контору, он с неизменной улыбкой объявлял:

- У нас все в порядке, верно? У нас обоих все в порядке, так? Пусть себе болтают что хотят – у нас все как у людей, и в центральной психушке нам делать нечего, верно?

Мы крепко сдружились. Я хотел писать. Пит хотел держаться подальше от сумасшедшего дома.

Каждый вечер, набегавшись по Нью-Йорку, я шел в публичную библиотеку, заказывал шесть-семь продуманно отобранных книг, садился и читал их все подряд. Раз авторы книг, собранных в публичной библиотеке, овладели писательскими секретами, то должен овладеть ими и я.

С первых заработанных денег я купил портативную машинку и написал эссе "Интеллект у обезьян" – о самом себе, а точнее, о Питере Бофрере и обо мне. Если же говорить начистоту, то обо всех жителях Нью-Йорка, потому что все они недалеко ушли от обезьяны. Занятная, по-моему, вышла вещица, хотя проверить это невозможно, ибо журнал "Бруклинец", куда я ее отослал, и не подумал мне ее вернуть. Вот вам еще один шедевр начинающего, канувший в Лету.

Вам двадцать лет, до дому три тысячи триста тридцать три мили, вы писатель, не добившийся ни славы, ни денег, и все идет и идет снег, и шесть миллионов народу месят грязь на тротуаре, мечтая о чашке кофе, – как тут не остановиться и не задуматься? И вы думаете: "Если так будет продолжаться, мне никогда не видать ни славы, ни богатства. Мне двадцать лет. Я уже три с половиной месяца в Нью-Йорке, а все еще не прославился как писатель. Через пару недель – даже меньше! – грянет 1929-й, а какой мне с этого прок, если я абсолютный нуль?"

Вот так я останавливался и задумывался каждые десять–пятнадцать минут и ни до чего хорошего додуматься не мог, и тогда я решил забыть обо всем – не думать, не писать, не мечтать о славе и богатстве. И заодно забыл в тот вечер выключить газовую горелку у себя в новой комнате на 43-й стрит, недалеко от Бродвея. То есть выключить-то я ее выключил, но неправильно, потому что прежде с горелками не имел дела. Я загасил пламя, а вентиль вернул в прежнее положение. И лег спать. Я проснулся от странного запаха. Пахло газом. Я было схватился за сигарету, но вовремя передумал. Я вышел в коридор, чтобы найти хозяйку: пусть научит, как с этим обращаться. Хозяйка завернула газ, я оделся, пошел к себе в контору на Уоррен-стрит и улегся на столе досыпать. Я еще спал, когда к шести явился Питер Бофрер. Он забарабанил в окно, я открыл дверь, и он сказал:

- Если меня спросят, не спал ли ты на столе, я скажу, что они сами сумасшедшие. – Говорил он шепотом и оглядывался, чтобы не подслушали. – Что ты спал на столе – еще не значит, что ты сумасшедший, но если кто спросит, мы оба скажем, что ты спал дома, у себя в постели. А ты, собственно, почему спал на столе?

Я рассказал ему про газовую горелку. Между тем был 1928 год, и таких комнат, как моя, в Нью-Йорке было наперечет – везде уже было электричество.

- Никому не рассказывай, – шептал Пит. – За меня не бойся. Я никому не скажу. Пусть только попробуют засадить нас в центральную психушку!

Никуда нас, конечно, не засадили. Мы с Питом старались не выделяться на общем фоне. В 1928 году в Нью-Йорке водились потрясающие люди. Я, например, Питер Бофрер... Да любой из шести миллионов, кого ни возьмите. Вопрос стоял в том, чтобы их найти и в себе разобраться.

Впрочем, одного секрета я так и не разгадал: стиль снега.

Я писал по-английски языком тружеников-армян. Выходило скверно, но я был упрямый, и в конце концов издатели, отчаявшись, сдались и потихоньку стали печатать мою писанину.