Упадок государства в первую руку привёл не к стагнации экономики, а к уничтожению системы коммунальных служб: исчезли уборщики и мусорщики. Это выражалось в том, что всюду лежали горы мусора. Мусор и хлам, обычно исчезающий благодаря субботникам и авральным и штатным работам канувших в Лету коммунальщиков, оставался лежать на улицах неприкаянный. В парках перестала расти трава, погребённая под горами бытового хлама. Отбросы поднимались на ветру и живописно кружили средь деревьев, висли грязным бельём на ветвях, обмокали, кукожились и становились похожими на цветущие сосульки. Полиэтиленовые пакеты путались в ветвях, превращаясь в ёмкости для дождевой воды; в ней, тухлой и вонючей, разводились зелёные водоросли, цвели и благоухали.

Гога вышел из дома вынести мусор. Гога не нашёл мусорных машин, не смог впихнуть мусор в мусоропровод. Гога не обнаружил контейнеров для мусора, стоящих во дворе, как не нашёл он и сам двор, Гога нашёл только мусор. Гога вернулся домой и выбросил пакет мусора с балкона своего тринадцатого этажа, и его мешок картофельных очистков и прокисшего кефира летел чуть больше секунды, с шумом опустившись на гору себе подобных отбросов. Гора поганой субстанции перекрывала окна нижних этажей, и их обитатели выходили на крышу, чтобы выбросить свой мусор. Машины, легковые и грузовые, стояли среди мусора и боролись с ним при парковке. Мусор стали засовывать в салоны чужих автомобилей, предварительно и только с этой целью разбивая им стёкла подручными предметами. Владельцы машин сваливали свой мусор в багажники, надеясь отвезти его подальше от дома и выбросить, но далеко от дома вдоль дороги, на дороге, вне дороги, поверх дороги, сверх дороги лежал чужой мусор и никто не мог спрятаться от него. Машины по дорогам ездили набитые мусором.

К мусору стали относиться трепетно, живя среди него. Люди из собственного энтузиазма производили из мусора пользу. Автомобильные покрышки с шипами и без шипов разрывались людьми, и люди делали из них подошвы для обуви. Десяток полиэтиленовых пакетов, если сложить их вместе, давали тёплые куртки, из более нежных плёночных систем дамы шили и плавили себе бюстгальтеры.

Порой я задумываюсь о причинах человеческих воззрений. Что заставляет человека мыслить, решать тем или иным образом, почему один порыв и одно чувство он заставляет молчать и не быть, а другие – пестует, благословляет и даже выдумывает. Что если проследить ценности и цели, их эволюцию в жизни. Центр мира, суверен человека изначально – в его родителях. Затем – в сверстниках. В себе. Появляются собственные семьи и дети, и вот главное видится в них. Эволюция идёт и далее, всегда собственным путём, и в какой-то момент следующая, впервые понятая человеком ценность становится важнее и дороже всех предыдущих. Быть может, тогда следует предупредить, предугадать последнее своё стремление и всю жизнь – жить согласно нему? Я представил помутнение внешнего взора на смертном одре, смешение прошлого, настоящего и желаемого. Я представил себя умирающим, ведь единственно неизбежна живущему только смерть и ничто иное. Мне захотелось попросить у всех прощения. Не исправить пережитое, а подойти к каждому, кто был в моей жизни, заметил меня, говорил со мной, подойти и сказать, глядя в глаза: прости меня. Но нет: немыслимо с этим жить, немыслимо с этим умирать.

А можно испробовать иной подход. Вот оптимист, вот пессимист, они есть. Время идёт, и люди живут – вне зависимости от воззрений, столько, сколько им отведено, такие, какие есть. Добрый человек может погибнуть раньше, это ничему не противоречит. Значит, настоящей причиной воззрения должно быть какое-то естественное жизненное благо, содержащееся не вовне жизни и не во времени, а в самой плоти жизни, в её ткани и дыхании, в каждом её дне. Это благо, ставшее внутренней, совершенной причиной человека, должно обретаться не апостериори, должно быть доступно и понятно каждому, познаваемо в опыте. Его смысл может быть эзотерическим, духовным, божественным, но само оно должно быть экзотерическим, понятным без объяснений, существующим в непрерывном течении. Что тогда – это благо? Когда я был маленьким, тоже случалась весна. Я выходил из дома и гулял вокруг него, искал проплешины в снегу, топал ногами по канализационным люкам и прошлогодней траве, и был совершенно увлечён происходящим, видел в нём – благо. Однако непосредственность уходит от меня со временем, и иногда вместо жизни блага я ощущаю в себе осознание блага, комплекс мыслей, что именно происходящее благом должно быть, что если не это – благо, то – что же? Привычка свыше нам дана – замена счастию она. Привычка – суть механизация, автоматизация, самодвижение жизни. Привычка ведёт к зашоренности и потере непосредственности восприятия. Но и отсутствие привычки, отсутствие шор может быть опасно своей мягкостью, ранимостью непосредственности. Я не хочу думать, что боль и склонность к боли может быть благом, как не могу признать счастье в слепоте и шаблонности. Значит, благо не локализовано ни в открытости, ни в закрытости человека. Быть может, в творческом выражении, в искренности перед собственным созидательным, организующим плоть и дух жизни началом – благо? Может, свобода и творчество должны быть ценностными доминантами при построении человеческих воззрений?

Но я отверг и такой ход рассуждений, потому что понял, не столько вывел и доказал себе логически, сколько именно понял: всё дело жизни как чего-то цельного и красивого в том, чтобы присутствовать в происходящем, а зло – порождает отсутствие. Нужно только, чтобы в груди была теплота. Я понял, какой чистотой и светом веяло во мне, когда мне удавалось любить без преград и шор, любить не только конкретно, но и онтологически, улыбаться каждому человеку и каждому – по-своему. Злой человек всегда просит помощи. От жалости к себе он становится слабее, без веры в себя он свою злобу культивирует себе назло, в подтверждение перед собой – своей слабости. Свобода и творчество, поиск блага открытых и закрытых глаз, великая ценность удивления – ничто и неэффективное, если нет любви в сердце. Любовь есть непосредственное основание сущего. Разница между любовью и злом – мне кажется, именно любовь и зло, а не добро и зло действительно ярко антагонируют – в том, что любовь есть потребность в существовании, а зло – потребность в небытии.

Можно выдумать всякий путь, можно принять решение, назначить цель и идти к ней. Не знаю своей вечной цели, не знаю, что за звезда ведёт меня по жизни. Но я хочу пройти свой путь с любовью. Я хочу решать и строить, чувствуя теплоту и любовь.

Дай Бог.

В таком происшествии, в таком процессе нет ничего сложного, полного сакрального, эзотерического смысла и ритуала, он прост и явен. Человек приковывается к каменной стене, стена мрачная и понурая, человек тоже. Он бегает глазами в стороны, широко распахивая и их и свой рот и обещая и сообщая всё, что попросит от него палач, но палачу это не интересно теперь. Приблизившись, палач особым прибором, похожим на скальпель с маленьким овальным клинком, делает аккуратный и неглубокий надрез на груди пытуемого, от одного соска до другого, непрерывно смотря при этом глаза в глаза. Второй надрез делается на два пальца выше первого, параллельно ему и ровно той же длины. Затем палач производит вертикальные надрезы, сначала левый, затем правый, мягко ведя рукой сверху вниз. Проделав последний надрез, палач клинком как острой лопаткой удобно подцепляет пласт кожи, отделяя небольшой его прямоугольник от плоти. Сжав его с кровавой стороны большим пальцем, а с другой – указательным и средним, палач тянет кожу несчастного вправо от себя, по собственному вкусу и усмотрению – медленно или быстро.

Чувства прикованного к стене человека заслуживают особенного рассмотрения. Это постоянный страх приближающейся боли, и часто, если пытуемого хоть иногда кормят, во время приготовления к процессу, во время четырёх аккуратных и почти безболезненных надрезов он оправляется под себя. Сдирание лоскута кожи подобно касанию влажного язычка лисицы, слюна которой – царская водка. Боль от правой груди приближается всё ближе к сердцу. Сердце зашкаливает, бьётся гулко, вяло, мощно, неровно. Весь запас адреналина выпускается в кровь, делая человека чрезмерно активным. Он бессильно перебирает по полу ногами в кандалах, напрягает и расслабляет руки, стремясь закрыть грудь, но у него ничего не получается.

Отодрав очерченный пласт кожи, палач обыкновенно заполняет им рот своей жертвы, выбрасывает или откладывает галантерейщику, который позже сделает из него хорошие перчатки. Жертве даётся несколько минут, чтобы выветрился адреналин; дабы человек не расслабился и не заснул, его рану посыпают солью из столовой солонки. Затем для палача происходит самый интересный момент: взяв в руки инструмент, он продолжает разрезы от полуцелых сосков дальше вниз, до солнечного сплетения, и процедура начинается вновь.

Проснувшись, Денис застал Лену в слезах.

– Ты уйдёшь? – спросила она шёпотом. – Если ты уйдёшь, я покончу с собой. – В её голосе слышалась решимость. Решение? – Если ты уйдёшь, значит, я такая низкая… шлюха. Ведь ты – мой первый.

И Денис не ушёл. Ласково он погладил рукой девушку по голове, прижался лбом к её лбу и стал говорить что-то о любви, верности, вечности, что-то о завтра, что обязательно они встретят – вместе. Фальшь?

Всё так завертелось после первой их ночи. Фразы, отрывки, взоры, любовь и непонимание. Жизнь пошла эпизодами, яркими вспышками, что на деле исходят из темноты повседневности и только при её понимании обретают весь свой вес и всё величие.

«Ты – носитель в себе света, тепла и доброты. Быть плохим сложно, но кажется, что – необходимо. Для выживания – злость, тьма, страх? Абсурд. Доброта входит в наши жизни, делает их красивее. Будь добротой, я покажу тебе – это не страшно. Вместо страха и лжи – честь. Пусть собеседник твой не станет бояться, успокоится, улыбнётся, – доброта. Не нужно ни заискиваний, ни унижений, ни превентивной мести».

Денис произносил это Лене как поток собственной мысли, хотя говорил не столько к ней, сколько к себе. Лена смотрела на него с тревогой. Время шло, и из его уст слышались и другие слова.

«Совсем нет человека: всё больше в нём – его месть, всё меньше – зеркала».

Не всегда Лена и Денис были вместе, и тогда связь меж них налаживалась посредством текстовых сообщений. В одиночестве Денис иногда приходил в ужас от осознания своего одиночества перед миром, от осознания темноты своей жизни, и плакал. Девушка никогда не оставляла его совсем одного, писала ему.

«Успокойся. Чего ты хочешь? Помнишь, я была с тобой, и на следующую ночь я оставалась с тобой тоже… Ведь всё хорошо. Ведь я – люблю, а это что-то значит. Я не могу быть сейчас рядом, но я с тобой. Чувствуешь, как мои пальцы касаются твоих волос? Засыпай, ночь рассудит. Ведь завтра всё получится, ты же знаешь!»

Верила ли она в эти слова? Они были произнесены, чтобы успокоить Дениса, и они были правдой, правдой о близости, и Денис, успокоенный, засыпал. Но дни спустя Денис болел душой от одиночества вновь, пусть и знал, что эта девушка, прекраснейшая на свете, любит, понимает, что на слова «ты нужна мне» она всегда ответит: «я – твоя».