Состав вышел с Павелецкого, шустро пробежал тараканом по глобусу и исчез где-то в районе Мариинской впадины. В это время самец утконоса, выползший на берег после соития, уткнулся носом в кокос и забуксовал.

Сонные обрывки в кулак и пропустить сквозь пальцы. Я отворачиваюсь к стене и начинаю считать со ста… девяносто девять, девяносто восемь, девяносто…

…А вот ещё придёт, бывало, Григорий свет Котовский к Алексей Максимычу, кинет на стол куль с воблой вяленой, вытащит клинок свой блестящий из-под полы расписной халатовой, и ну давай им махать, что тот самурай – читать свои вирши лирические, значит. Про груши ипонския, про Фудзи заснеженную. А там, у её подножия, величественно раскинулась и возлегает телесами мягкими Рысська – с платана слезла. Прославленный командарм клинком себе помогает, и выкладывает вдохновенно буковки. Декламирует. А Пешков глядит на мелькающую шашку – глаза туда-сюда, туда-сюда – и плачет горько. Умиляется: вот ведь талант - и шашкой махец, и на дуде игрец!

Надоело. Хоть и не сразу, но всё-таки. Всех цветов радуги скука. Развалилась и спит. Сука! Прямо посреди малины. Хвостом во сне пыль поднимает лениво.

- Не люблю скуку. Особенно лохматую.

- Да лохматая – ещё куда ни шло, а вот голубая – это да. Задолбал уже этот блюз с его хорошими людьми. И водка опостылела. И вобла твоя... Убери её, Христа ради. А? То ли дело диско. Всё танцуют, бухают…

- А блюз, значит, бухать нельзя?

- Почему ж нельзя? Можно. Конечно, можно. Но одно дело бухать обреченно, с надрывом, с тоской есенинской, и совсем другое – в стиле диско. Наливай да глотай. Ты, кстати, как будешь?

- Я? Диско, конечно.

- А я – прости за антагонизм – тогда пройдусь по полю ржаному. Лунному. Шаганэ поищу.

- И почему это я не удивлён?

- Чему? Полю или Шаганэ?

- Да, в полях рязанских этих Шаганэ, как утконосов на пятом континенте.

- ???

- Забей. Наливай. Я вот вчера открываю кран кухонный, на предмет сполоснуть длани свои мозолистые от ратных дел, да лысину от трудовых будней, а из него коньяк хлещет. В три ручья. Прикинь, кран один, а ручьёв аж три. Метафизика.

- Представляю. Такой шнапс-шанс выпадает только раз в жизни. Запасся?

- Да хрен там.

- Не успел?

- А зачем мне чай?

- Какой чай? Ты ж говорил: коньяк.

- Говорил. А оказалось – чай. Цветом-то похоже.

- Облом. Впору пригласить Кузьмича.

- Кузьмич, сыграй мне блюз. Хорошему человеку плохо.

Кузьмича два раза просить не надо. Хороший человек. Правильный. Пришёл. Расчехлил двухрядку. Замахнул без спросу стольничек. Пробежался, раздувая меха, пальцами прыткими по ладам, пригладил бороденку свою курчавую и запел. Нестройно, но с душой: «Служил в строительных частях я. Ни дать ни взять. И на моих погонах, что чернее ночи, луной сверкала буква фэ. И на вопрос: «что значит сия буква?», я отвечал: мол, футболист я. И стихострадалицы отдельные мне верили. Велись. Отдаться норовили. Вот только не сговорчив с ними я. Немой, но в немоте своей красноречивый. Так и ходил мой лиргерой два года. По городу туманному кролей (бо «королей» сюда не влазиет по ритму), загадочный и в сапогах. Гармошку, если чо, не делал. А зачем ему на сапогах гармошка, когда есть натуральная? вот же она – родииимая. А кто схихикнул не к добру над этим высером недецким, за «графомана», блин – парву, а за стишки – парву отдеельнаа!»

Постепенно песнь его обрастала ритмом, обретая, помимо никчемной красоты декадентской, смысл. Вот появился в ней телевизор «Весна 201-А» с плоскогубцами для переключения каналов в комплекте. Каналов – три. Первый, второй и местный. Клацаю на местный. Там полупьяный черно-белый диктор сообщает, что сегодня у Рысськи день рождения. Странно, но «день рождения» он так и произнёс – с маленькой буквы. Осуждаю. Ибо к виновнице торжества я отношусь с уважением, граничащим с привязанностью нежной.

Не выпить – грех. Повод. Лезу на антресоли. Заначка в пыльной бутыли. Аккурат для подобных случаев. А диктор, как бутыль увидел, и дальше, голосом Капеляна: «Информацыя к розмышлению: Рысси, она же Ры, она же Ры Мязведик Облавушекова. *Тут фотко анфас, профиль, полный рост, сиське, средний палетс крупно*. Характер нордический, жёсткий. Беспощадна к врагам ЛК. С виду толерантная, но ненавидит розовые сопли, и этим пользуецца. Обладает недюжынным фкусом, кладёт болт на брэнды и медали. Опасна. Фсем сцать». И – бах, переключил на четвертый.

Давненько такого лета не было. Хотя, если честно, то даже о прошедшем с трудом. Помню только водку. Ну, и ещё Инну – весёлую дивчину. Инна вымыла голову, побрила ноги и через два дня ушла. Веселье осталось. До сих пор смеюсь.

Жарко. Выхожу во двор. Где-то там должен был остаться ветерок. Ветра нет, но появилось что-то из детства. Память. Она украшена транспарантом «Решения ХХVII съезда КПСС в жизнь» и пахнет портвейном «Три семерки» за рупь тридцать семь. На лавке рядом с песочницей местная босота скучает. Вино кончилось. Оно всегда кончается. Тара пустая валяется. А у меня есть. Откупориваю бутылку и делаю глоток. Внушительный. Шантрапа о Сан-Тропе беседует. От нечего делать. Скучно детишкам. Догнаться охота, а не на что.

- Дядя, не хочешь купить сборник философской лирики Котовского?

Оборачиваюсь. Передо мной стоит тринадцатилетний Колька по кличке Кот – друг моего детства. Книжку в руках держит. Хочу сказать ему, чтобы не ездил он в Гурзуф через десять лет на разборки. Зарежут. Но вместо этого:

- Григория Ивановича? Покажи.

Не узнал. Даёт мне книгу и говорит:

- А ты откуда, дядя? Я тут всех знаю, а тебя впервые...

Ниоткуда. Нет меня. Протягиваю мальцу литруху вискаря и предлагаю:

- Давай так? Тебе всё равно на пропой. Только поосторожнее там. Это вам не мурсула ваша. Продукт ядреный. Качественный.

Кот сделкой доволен. Несёт свою гордость литровую корешам. Он всегда был пробивным. И самоуверенным. Это его и сгубило. Не рассчитал собственного веса. Да и что значит какой-то мнимый вес банального сидельца на понтах против наркомана на кумарах? Нож в живот – и ты в реанимации. Вместе с понтами. На кладбище я не пойду, даже пить в тот день не буду. Нечего.

Надо было его предупредить. Или нет? Друг всё-таки.

Хочу вернуться домой, чтобы выключить тот телевизор, но понимаю: я потерялся. Пробую проснуться – щиплю себя за ляжки. Больно, но тщетно.

- Молодой человек, хватит теребить себя за ноги. Прям не знаю, што стабой делать. Может, пендаль с разбегу? Вы работать будете? Тут всё-таки аптека, а не стриптиз-бар.

Открываю глаза. С той стороны аптечного прилавка на меня смотрит черно-белый диктор из пропащего телевизора. Нервно.

- Извините, - говорю, - задумался. Чего желаете?

- Четыре пузыречка настойки боярышника, - он протягивает мне чек и, немного подумав, добавляет: - и тест на беременность для самки королевского утконоса.

- Алексей Максимыч, я б Кузьмичу больше не наливал. Но в одном он прав.

- Дык, и нечего больше, Григорий Иванович. Наливать-то. А позвольте полюбопытствовать: в чём именно вы узрели правоту данного адепта?

- Брошу-ка я к чертям собачьим всю эту Красную Камасутру, издам сборник своих стихов одним экземпляром, да подарю его Рысське…