Она теперь ничего уже не боится, о чем бы там не звонил в ночи телефон,
какие бы в снах ей не являлись лица, кто бы не снился, (только бы не Он).
А снега не меньше, зима не сдает позиций, но воздух уже беспечно предательски свеж,
но сердце старается тише и тише биться, затем, чтобы не спугнуть ее светлых надежд.
На то, что когда-нибудь станет и легче и проще, и раны – затянутся и перестанут ныть,
на то, что все смоет стремительный летний дождь и не будет вопросов быть ей или не быть уснувшей царевной, сиреной, золушкой, ведьмой, какие бы принцы там не загоняли коней,
никто никогда не домчит до седьмого неба, сломается на шестом, скажет: черт с ней.
А с ней никого: тишина, пустота, кошка – уютная вечность, куда не войти чужим,
но всякого встречного манит к ней путь млечный, наверное, просто им надоело жить.
А сказочник плачет, устав сочинять сказки, в которых все чаще зло побеждает добро,
у этого зла столько личин разных, у этих сказок все строчки не в глаз, а в бровь.
Он стал нелюдимым, невидимым и жутким, он ищет тот день, когда все пошло под откос,
тот день, когда сказки сыграли с ним злую шутку, и он подарил Ему жемчуг ее слез.
И карточный домик мира, едва вздрогнув, рассыпался в пыль, и ветер унес прах.
Она терпеливо ждет июньского грома, с которым придет дождь и скажет: пора.