Глава четвертая
В субботу вся Длымь топила баню. Баньки стояли поодаль от хат, почти у самого Буга, чтобы можно было летом, вырвавшись из густого, тяжелого от горячей влаги пара с размаху броситься в студеную речную воду. А зимой бросались прямо в снег, купая в обжигающе ледяных сугробах распаренные до красноты тела. Бани были далеко не у всех, и мылись в них обычно по нескольку семей сразу: сперва мужчины, а уж потом, ближе к вечеру, шли женщины с малыми детьми, и летом почти до самой ночи рассыпался над рекой девичий хохот и визг, когда охватывала жарко распаренное тело непривычно холодная вода. Часто подруги бросались в реку всей своей стайкой – и какие же брызги взлетали тогда над берегом – едва ли не выше деревьев! И какая шумная возня затевалась тут же, и с каким заливистым хохотом девушки обдавали друг друга каскадами брызг и награждали звонкими шлепками! А в прибрежных кустах, нависших над самой водой, в сизых сумерках, случалось, и хлопцы хоронились, подглядывая за голыми красотками. Не все, конечно, так делали – только самые пакостные, вроде Михалки Горбыля; да и то это были известные на всю деревню личности, к которым никто не относился хоть сколько-нибудь серьезно, и гордые невесты брезговали такими женихами. А еще бывало, что выпрыгнет вдруг из лозняка со страшным ревом такой вот молодчик – то-то поднимется девичий визг, да плеск, да переполох! Только для таких шуток надо было ноги длинные иметь – и тут же от берега прочь лупить! А иначе такому новоявленному Актеону грозила немедленная расправа: случалось, что девки, вцепившись ему в одежду целым десятком нагих белых рук, дружно стаскивали его в реку, что твои русалки, а потом еще с головой заталкивали под воду, так что бедняга едва-едва не захлебывался. Однако Леся вынуждена была лишить себя всей этой радости: ей невыносима до тошноты была сама мысль, что Михал, который давно и неотступно ее преследовал, и тут не упустит случая подглядеть за нею. Она долго хлестала березовым веником растянувшуюся на полке Тэклю, а теперь, притомившись, сидела на лавке и пила мятный квас из холодного запотевшего жбана. Какая-то женщина, мелькнув распаренным бело-розовым телом, присела рядом с ней. Леся сперва не обратила на нее внимания, пока та не попросила сдобно-смягченным, но все равно чуть резковатым голосом: -Дай хлебнуть, а? Леся взглянула и молча передала ей жбан. Это полное, мягкое, молочно-розовое тело, столь желанное для иных молодцов, у нее вызывало странное чувство неприязни и раздражения. Да и вообще Лесе не нравилось, что в последнее время Катерина стала до нее уж больно ласкова и подозрительно внимательна. Никогда она теперь не упускала случая заговорить с нею, завести душевную беседу. Это настораживало еще более потому, что прежде Кася интересовалась ею не больше, чем репухами в придорожных канавах. С чего бы теперь ей так перемениться? Девушка подозревала, что она для этой хитрой бабенки лишь средство, тот слабенький шаткий мостик, через который та метит подобраться к Ясю. Вокруг Яся Катерина ходила кругами вот уже без малого два года, причем Леся ни на грош не верила в искренность Касиных к нему чувств. Просто он оказался едва ли не единственным из облюбованных ею мужчин, который не поддался ее чарам; более того, сразу дал ей понять, что толку здесь все равно не будет, а потому не стоит ей попусту тратить на него время. Если бы Катерине удалось добиться своего, она, скорее всего, тут же утратила бы к нему всякий интерес; но поскольку вместо желаемого она получила щелчок по носу, в пышнотелой красавице взыграла обида. И теперь она стремилась доказать ему, себе и всем вокруг, что она по-прежнему неотразима, что никто не сможет перед ней устоять, и этот полумертвый солдат тоже не является исключением. Лесю более всего как раз и раздражала в Катерине ее манера добираться окольными путями. Будь Кася более искренней и прямой, она встретила бы больше сочувствия в отзывчивом сердце девушки. Тогда, наверное, и Ясь был бы к ней добрее. Но что поделаешь – такая уж у Каси натура: ей всегда хотелось получить что-либо исподволь, без большого риска для себя, и чтобы хватились, когда все равно уже поздно. Леся помнит, что почти так же, как теперь ее, Катерина в свое время пыталась обхаживать Митрася, думая через мальчика войти в доверие к дядьке. Кстати, и Митрась тоже не доверял ей, подозревая неладное. Даже ребенок почувствовал эту медовую фальшь! А теперь Леся, очевидно, является единственным человеком, через которого она может ближе сойтись с Горюнцом. В самом деле, не Васю же ей обхаживать! Сам-то он просто, да его каханка Ульянка, чего доброго, приревнует и поднимет крик на все село, а это Касеньке, при ее ревнивом да нравном супруге, тоже совсем не с руки. И все же Леся не отталкивала от себя Катерину. Не хотелось понапрасну обижать ее: ведь в конце концов, ничего плохого Кася ей пока не сделала, а жизнь у бедной молодки и без того не слишком радостная. Ну а насчет Яся – так тот уже взрослый, догляду не требует, и сама разберется, что к чему. А кроме того, была для нее у Катерины и еще одна приманка: Кася была единственной, кто поощрял ее сердечную склонность к Даниле. Леся, надо сказать, была осторожна и никогда ей лишнего не рассказывала. Знала она нрав этой непрошеной подруги: сейчас она вся мед и сахар, а стоит им поссориться – и Катерина тут же раззвонит обо всем среди соседок. А поссорятся они почти наверняка – достаточно Лесе не оправдать ее расчетов. Но в то же время она охотно выслушивала Касины советы, как ей вернее покорить Данилино сердце. -Ух! Хорош квас! – одобрила Катерина, ставя жбан на лавку. -Да, квас у нас хороший, - ответила девушка. – С мятой. -Мятой косы хорошо полоскать – они мягкие тогда становятся, духовитые. А мужики – они знаешь как дух тот любят! Притулится, бывало, подле тебя, голову на плечо приклонит да в косы лицом зароется – и никакого рая ему не надо… Леся со вздохом отвернулась: она только гадать могла, сколько их, опоенных мятным дурманом, зарывалось в русые косы этой женщины, опаляли ей шею жарким дыханием. Но Катерина прижалась губами к самому ее уху и зашептала, обдавая жаром, как, наверное, те мужики ей в шею дышали: -Ты со своим вечерами-то над рекой не гуляла? Закаты не провожали? Леся в ответ лишь улыбнулась нерадостно, чуть дрогнув губами. Сколько раз доводилось ей провожать алые тягучие летние зори и светлые, ясные весенние, да только одной. Не было рядом ее Данилы – сероглазого, нежного, ненаглядного… А та продолжала: -К ним, к мужикам, подход надо знать. Ты вот собой пригожа, да что с того толку – потому как подхода не знаешь! Небось, и что сказать-то ему – не знаешь, слов не найдешь. А слова тут и не нужны бывают; иногда плечиком толкнуться довольно да взглянуть на него – этак сладко, маняще… И пойдет он за тобою повсюду, ровно привязанный, обо всем на свете с тобой позабудет! Я вот Макарку так, помнится, в луга увела, у женки его законной, Марыськи вислобрюхой, едва не на глазах… Зато уж как Микитка меня потом изметелил – неделю, почитай, в каждой косточке отдавалось! – невесело добавила она. – А Марыська и по сей день мне того не забыла, хотя что там – был мой час да прошел… -Так ты не любила его? – хмуро спросила Леся. Ее чистая девичья душа, непримиримая по своей юности, не вмещала в себя такого. Она и выросла в убеждении, свойственным в первую очередь юным и непорочным: любишь – так люби всем сердцем, до самого конца, пока хоть капля сил в тебе остается; а не любишь – так и голову туманить нечего, и других не обижай! Вот чем обидела Катерину та Марыська, у которой она так бездумно и бессердечно соблазнила мужа? -Да с какой стати мне любить-то его? – пожала полными плечами Катерина. – Ты вот жизни еще не видала, а я-то уж верно знаю: все это каханье – один дурман да бред! А все оттого лишь, что доля наша бабья уж больно горькая – вот мы и рады подсластить ее малость. Да и то, касатка, это лишь на миг единый сладко, а после еще тошнее бывает, бо все они, мужики, сволочи поганые: дело свое справят – да и в кусты! -Яся ты, стало быть, тоже не любишь? – спросила девушка. – И он, значит, тоже сволочь поганая? -Э, милая, да что ж ты вскинулась так? – замахала рукой Катерина. – Про Яся тут и речи нет; да сдается мне, что и вовсе он не мужик! А ты, девка. Горяча больно – нельзя же так! – продолжала она, глядя чуть искоса. – Дрожишь ты над ним, ровно муж он тебе али жених нареченный… И тут же обняла ее за плечи, как самая задушевная подруга, и снова зашептала дурманно и жарко: -А с Данилкой-паничем помогу я тебе. Уж ты погоди, дай срок – сведу я вас, никто уж тогда не разлучит! Только уж и ты помоги мне, ладно? И увидев, с какой готовностью сразу же повернулась к ней Леся, Катерина продолжила еще тише, приложив ладонь ко рту: -Я тебе в передничек, в карман-то, ноженки положила. Вот ты теми-то ноженками прядь волос у него, у Янки-то, срежь тайком да мне отдай. Лесю от этих слов точно громом оглушило. Так вот оно что! Нет, это уже не шутки, тут ворожбой недоброй, колдовством черным попахивает! Не сумела, стало быть, своей бабьей хитростью взять – так ворожбой одолеть решила? И где она, хотелось бы знать, ведьму такую разыскала – сама ведь ни в жисть бы не додумалась! Бабка Марыля не пойдет на такое: та, напротив, сколько предупреждала: волос, ногтей состриженных не бросайте, чтобы худой человек порчу не навел через них. Нет, тут другой кто-то – и впрямь худой, злобный, черный… беда, если к такому колдуну даже вещи чьи-то попадут, особенно те, что к телу близки: рубашка, пояс, лента в косу или гребень – а еще того хуже, простыня или наволочка. Ничего не стоит навести на них злые чары, и начнет тогда человек день ото дня вянуть, гаснуть, сгорать, как лучина… И уж совсем плохо дело, если волосы или ногти в недобрых руках окажутся… Нежданно поняла она и другое: так вот почему Катерина привалилась к ней именно сейчас, в бане! В любое другое время Леся отвергла бы с негодованием эту бесчестную просьбу, оттолкнула бы заговоренные ножницы. Но обнаженный человек, раскрывший для посторонних глаз все тайны своего тела, чувствует себя и более беспомощным, и более уязвимым; ему труднее решиться на бесповоротный отказ. Да и ножницы свои поганые она, гляди-ка, не в руки дала, а в карман передника тайком опустила: одежда ведь вся в предбаннике осталась, сразу их и не вернешь! Вот и выходит, что хоть и в мыслях у Леси не было соглашаться на это черное дело, а все равно она в него вмаралась – ножницы-то у нее! -Отчего же ты сама не срежешь? – спросила девушка, резко выпрямившись на лавке и глядя на нее в упор своими огромными, язычески жуткими глазами. -Да ты что – вовсе уж бестолковая? – бросила молодка. – Не знаешь будто, что он меня и близко до себя не допустит! А тебе он верит, для тебя тут большого труда не будет: чик – и готово! Что ж ты спужалась – делишко-то пустяковое! -Вот как? – усмехнулась Леся. – Он мне, значит, верит, а я ему такую свинью подложу? Она гневно встряхнула головой; с мокрых волос полетели мелкие брызги. -Вот что, Кася, - заявила она. – Мне, конечно, без разницы, с какими Макарками да Захарками у тебя шашни ведутся, и молчать я умею. Но говорю тебе прямо: меня в свои дела темные не вовлекай! Янка на руках меня выносил, заместо брата мне был, а теперь мне его – своими руками в ведьмины руки отдать? И ножницы свои забери – ни к чему они мне. -А вот ножницы ты пока у себя оставь, - снова зашипела молодка, удерживая ее за плечо; ногти до боли вонзились в кожу. – Мне мое дело не к спеху – никуда не сбежит. А вот ты на досуге подумай о том, что я сказала. Свадьба-то паничева уж не за горами, скоро; гляди, не то поздно будет! Леся в негодовании стиснула челюсти, но сказать ничего не успела: приоткрылась дверь в предбанник, и в парную вошла Ульянка. -Лесю, ты что ж сидишь? – весело затараторила она. – Идем в Буг окунемся! Ты бы поглядела, какой там закат! Ах, какой закат! Леся покачала головой, но от Ульянки не так-то просто было отделаться. -Ну, идем же! – настаивала она. – Да ты не бойся, Михала там нет, мы все кусты перетрясли! А не то, гляди, сомлеешь – все-то время в этом пару! -Да сходи ты окунись, в самом-то деле! – зашевелилась на полке Тэкля. – А то сидеть да с Каськой бубнить – много ли тебе радости? Ульянка повернулась к развалившейся на лавке женщине, испытующе к ней пригляделась, а потом насмешливо сузила глаза: -Ну ты и хитра, Катуся! И в самом деле: до чего же хитра Катуся! Так хитра, что мурашки по всей спине выступают! Нет уж, Бог с нею, вернуть бы только ножницы! А Данилу она и сама приманит, своей красотой девичьей. Сегодня с полдня, поди, провозилась, кружева к подолу пришивая. Из тяжелой, потемневшей скрыни, от матери еще оставшейся, где копилось год за годом, по крохам набиралось ее приданое, с самого дна вынула Леся эти кружева. Хоть и пожелтели они от времени, но все равно – чудо как хороши! Жаль, много их на подол пошло, ну да ничего – потом и отпороть можно будет. Потому и пристегивала она их крупными стежками, чтобы легче было потом отпарывать. Ганна еще тогда к ней подсела, с любопытством уставилась на ее работу. -И на что оно тебе? – пожала она плечами. – -А что? – поглядела на нее золовка. – К обедне завтра надену. Скажешь, нехорошо? -Да брось ты? И охота тебе так выряжаться? Где это видано, чтобы кружева из-под юбки висели? Это ж срам один будет – чтоб на юбку да под юбку все глазели, да еще в храме Божьем! -Да где же тут срам-то Гануля? – удивилась Леся. – Шляхтянки вон так ходят, и ничего худого в том нет, так отчего же мне-то нельзя? -Ну, сравнила! Шляхтянки – особа стать, им по чину позволено, а тебе за ними тянуться не след! Паненкой тебе все одно не быть, а будешь ты галка в павлиньих перьях, толь ко и всего. Да и перед Богом грех! -Ну и где же тот грех? – усмехнулась девушка. -А рядиться не по чину – нешто не грех? Всех нас Господь разными сделал, панам дал власть над нами, а нам смирение прописал и кротость. А потому и рядиться нам в панскую одежу – все равно что против Бога идти. Вот и поспорь с нею, кроткой упрямицей! Вот уж Савел, право, знал, кого в жены взять! Однако потом, уже к вечеру, когда все вышли в предбанник одеваться, а Тэкля, уходившая последней, плеснула воды из ковша на раскаленные камни печки, чтобы слетелись париться души дано умерших предков, снова увидела Леся завистливые, полные затаенной угрозы глаза Катерины. А выйдя в предбанник и взявшись за свою одежду, Леся невзначай встряхнула передник и ощутила в нем что-то тяжелое. Сунула руку в карман – пальцы наткнулись на твердый холодный металл. Вот оно – заклятье! Надо бы поменьше рукам касаться: на них наверняка чары злые наложены. Леся поискала глазами Катерину, однако той уже не было: исчезла тайком, словно в воздухе растворилась.
А на другой день, в нарядной зеленой паневе в яркую клетку, с белыми кружевами, выпущенным из-под подола, стояла Леся обедню. Своей церкви у длымчан не было – идти к обедне приходилось версты за полторы, в общую приходскую, где, кроме длымчан, собиралось немало всякого другого народу. Здесь бывали и крепостные крестьяне из окрестных деревенек, принадлежавших обоим панам, и дворовые, и православные шляхтичи из застянков. Здесь все были равны, как все равны перед Богом. Служба едва началась, а Леся уже пожалела, что осмелилась так одеться. Ежась под колкими, насмешливыми или недоуменно-осуждающими взглядами своих и чужих, девушка ощущала, как медленно и жарко заливает ее краска стыда. Она боялась поднять глаза и стояла, недвижно уставясь вниз, на свои черевички. Почему, ну почему не послушала она вчера Ганну? Зачем сцепилась сегодня с Савкой из-за своих нарядов? Хоть и крут Савел, а на сей раз был он совершенно прав, когда заявил, что не позволит девке шутихой выряжаться и срамить его на весь приход. И даже опять подбирался вожжой ее учить, да снова Тэкля вступила: девчина молодая, хай позабавится, ничего худого с того не будет. Вот и позабавилась девчина! Со шляхетскими нарядами ей все одно не равняться – вон какие все павы разубранные, и рядом с ними ее несчастная полоска кружева, торчащая из-под паневы, выглядит лишь смехотворно-жалкой потугой. Хорошо еще, голова у нее платком белым покрыта, никто и не видит, что под ним сотворено! Коса на затылке свернута, сверху этот узел кружевной наколкой покрыт, да еще с оборочкой, к этой наколке ленты атласные бантами пришпилены, а концы их до самой шеи висят, да сбоку еще и два цветочка приколоты – ну, страсти! А неподалеку, ближе к левому клиросу, разглядела она своего Данилу. Стоял он чинно, с достоинством, со своими почтенными родителями, в окружении сестер и братьев мал мала меньше, а на нее ни разу даже не глянул! И в следующую минуту поняла она, почему: возле Данилы стояла пухленькая смешливая паненка. Из-под ее крахмального белоснежного головного убора, щедро отороченного кружевами, спускались на полные плечи кокетливые льняные локоны. «Косы не заплетет – волос жидковат!» - со жгучей досадой подумалось Лесе. Этот прелестный наголовничек подчеркивал яблочно румяные щечки и вальяжную белую шею. А платье-то! Не свисало вниз тяжелыми складками, как у нее у самой, а пыжилось широким колоколом – за счет множества туго накрахмаленных нижних юбок. Оттого и кружева, с них свисавшие, смотрелись роскошно. То и дело, кокетливо поводя плечиком, поворачивалась она к Даниле, играла с ним глазками. С обидой думала Леся, что и в подметки не годится ей эта панна, что если вот содрать с нее всю шелуху этих нарядов да заплести чахлую косульку – никто на нее тогда и не глянет! А вот поди ж ты!.. И все же самое худшее ждало впереди. Когда окончилась служба, и народ повалил на улицу, Леся как-то неловко замешкалась в дверях – и ее тут же грубо толкнули, так что она вылетела на паперть и, поскользнувшись, чуть не упала. Вновь обретя равновесие, она посмотрела, кто же это обошелся с нею так невежливо – и едва не задохнулась от подступивших к горлу слез. У самого выхода, повернувшись к ней спиной, стоял Данила, а из церковных врат белым лебедем выплывала на паперть его расфуфыренная краля. И это для нее Данила столь ревностно прокладывал дорогу, грубо отпихнув Лесю, чтобы та его раскрасавице подола не помяла, наголовника не покривила! И это е е Данила с ласковыми серыми глазами, с шелковыми завитками на шее… Тот, о ком она столько грезила, ради кого терпела бесчисленные нападки, насмешки, щипки, из-за кого пролила столько слез… Выходит, и в самом деле… Сама не своя спускалась она с церковного крыльца по узким крутым ступеням, едва нащупывая их ватными ногами. Слезы застилали ей свет, а в голове шумело, носились какие-то обрывки мыслей. -Данила… Свадьба… Кружева… Паненка расписная… - повторяла она беззвучно, одними губами. А за церковной оградой, возле самых ворот, окружила ее кучка молодых односельчанок. Столпились вокруг, словно в тиски зажали – не вырвешься! -Ой, Лесю! -Леська, что это с тобой? Ты что это на юбку себе пришпандорила? -Ишь ты, пани какая, чистая любомирка! -Иисусе-Мария, ну и вид! Леська, поворотись-ка, я на тебя сзаду погляжу! Тут к ней потянулись с полдюжины рук, принялись ее щипать, хватать, поворачивать! Кто-то потянул сзади за платок, стащил его с головы на шею. Девки грохнули новым приступом хохота, да таким оглушительным, что перепуганная Леся зажала ладонями уши. Она чувствовала, как чьи-то руки тянулись к ее голове, взбивали, ерошили волосы. Вот кто-то сзади опять потянул, развязывая вишневую атласную ленту, которую она с таким трудом сложила в красивый бант. И тут она поняла, что сил уже нет крепиться – сейчас, на глазах у всей этой своры, она позорно разрыдается, будет размазывать по лицу слезы, и от этих слез все лицо покраснеет и раздуется, что твоя свекла, а эти гадючки болотные так и будут хихикать промеж собой и торжествовать, что целой вороньей стаей заклевали, растерзали ее одну… Леся зажмурилась, отгораживаясь от этой орущей, хватающей, галдящей действительности, и попыталась представить себе, что ничего этого здесь больше нет, и не было никогда. А вместо этого… Но на что она могла перевести свои мысли, если нельзя думать о Даниле? Если до сих пор болят ребра от его умышленно грубого тычка? И тут перед ее глазами, словно наяву, поднялись непролазные лесные чащобы, высоко взметнулись могучие исполины-деревья, глухо переплелся внизу густой темный подлесок. Но даже на фоне этой темной лесной зелени пронзительно черными видятся ей мрачные контуры грозного идола… И вдруг она изумленно застыла на месте: словно и в самом деле идол услышал ее бессловесный призыв, немую мольбу о помощи. Откуда-то снаружи донесся до ее сознания хорошо знакомый сердитый голос: -А ну единым духом все - вон отсель! Девчонки завизжали и, видимо, кинулись врассыпную – Леся услышала их дробный топот. В ту же секунду ее крепко ухватили за запястье. -Идем! - коротко приказал Савел, увлекая ее за собой. Он, видимо, ушел вперед вместе со всеми, а потом, спохватившись, что ее нет, вернулся обратно. Господи, до чего же стыдно ей идти рядом с ним: вся зареванная, всклокоченная, хуже болотной кикиморы, да еще с этими нелепыми кружевами из-под юбки – ну, срам! Родич молча шел рядом, сердито насупившись. Лица его она не видела, но слышала его негодующее сопение, а его широкая загорелая шея стала от злости глинисто-красной. А дома она, высоко взбивши верхнюю юбку, стала молча и угрюмо отпарывать злополучные кружева с подола сорочки, а присевшая рядом Ганна, наблюдая за движениями золовкиных рук, темных на фоне белого полотна, кротко ее журила: -Ну и осрамила ты нас! Ну нешто не говорили тебе? -А, отстань! – безнадежно отмахивалась девушка. -И все ведь на тебя смотрели, все дурость твою видали! Как вспомню – до сих пор от стыда вся так и горю… -Тебе-то с чего гореть? – удивилась золовка. – Не на тебя же смотрели! -Ах, Лесю, Лесю! – продолжала вздыхать Гануля. – Не дело ты затеяла, не по себе дерево клонишь! Она наклонилась ближе и зашептала совсем тихо – словно ветерок прошелестел. -Знаю ведь я, кого ты приманиваешь. Не надо бы – кроме худа, ничего с того не будет… -Почем ты знаешь? – привычно вскинулась девушка. -Я-то знаю, - улыбнулась Гануля грустно и мягко, совсем по-матерински. – Все равно тебе за ним не бывать, пойдешь, за кого Савел скажет, а баловства ради – грех ведь… От возмущения Леся чуть не выронила ножницы. -Это почему ж такое – за кого Савел скажет? Что тот Савел мне за указчик? -А ты как думала? – еще тише зашептала Ганна. – Он уж тебе и жениха приглядел. -И кого же? Не Михала ли? -А это уж не нам с тобой знать, - ответила смиренно Гануля. – Не девичье это дело – женихами перебирать! Старшим-то знать лучше… Отпоров последние стежки, Леся в сердцах бросила на стол отпоротую кружевную оборку и ножницы; щелкнув последний раз, они глухо брякнули о скобленое дерево. Этот стук привлек Лесино внимание, и она новыми глазами посмотрела на почерневшую сталь, отливавшую синевой на лезвии. О Боже, от расстройства она совсем забыла… Ведь это же те самые! Скорее, скорее прочь их из хаты – от беды подальше! Леся хотела было их чем-нибудь обернуть и уже искала подходящую тряпицы, да передумала: все равно ведь уже руками бралась! Ганна испуганно ее окликнула, когда та резко вскочила и вихрем вынеслась прочь из хаты, однако услышать ее было уже некому. Леся уже позабыла и про кружева, и про Данилу, и про свой позор – лишь бы только избавиться от этих окаянных ножниц, будь они неладны! Катерины дома она не застала; на ее нетерпеливый стук вразвалочку вышел угрюмый супруг хитрой молодки. Леся не любила седоватого, неприветливого Микиту; еще совсем маленькую он, бывало, гнал ее прочь от своего тына. Да и никто, помнится, никогда не питал к нему особой приязни, и сам он был всем как будто чужой. Микита не был очень высоким, но с первого взгляда производил впечатление человека мощного и крупного. Коренастый, приземистый, непомерно широкоплечий, с широченной, как печь, грудной клеткой, да при коротких кривых ногах он казался почти квадратным. Длинные руки, висящие до самых колен, заканчивались огромными волосатыми кулачищами, с самых ранних лет нагонявшими на нее ужас. Поговаривали, что первая жена Микиты умерла как раз от мужниных побоев. И это каким же черствым сердцем надо было обладать, чтобы своими руками отдать за такого горемычную Касю! Но Микита жил с достатком, нужда его не посещала – вот и позарились, видно, на его безбедное житье! -Чего тебе? – буркнул с порога угрюмый хозяин. -Кася дома? – робко спросила девушка. -Нема. А тебе на что? -Да вот… Ножницы она у меня забыла. -Давай сюда. – Микита забрал у нее ножницы. – Ну, чего стала? Проходи давай! -Да нет, что вы! – смутилась Леся. – Я на минутку. -Заходи, чего уж… Хата у них с Касей была большая, чистая, но казалась такой же темной и неприветной, как и сам хозяин. -Садись! – Микита небрежно толкнул ее на лавку, и сам присел рядом, положив на ее плечо широкую, как лопата, чугунную длань. -Ну? -Что такое? – вздрогнула Леся. -А ты уж будто не знаешь? -Нет. А что я должна знать? Микита поглядел на нее исподлобья, недобро ощерился, и ей даже показалось, что в полумраке в его темных глазах блеснул на миг дьявольский алый огонь. Позже она поняла, что это, видимо, был всего лишь отблеск заката, но в эту минуту ее сковала жуть. -Катуська-то моя тоже помалкивает, - оскалился Микита. – Ох и хитры же вы, бабы! Ну да ничего, дознаюсь, дознаюсь… -Вызнавать-то и нечего, - ответила она, глядя в сторону. -Ах нечего? – толстые пальцы больнее сдавили плечо. – Ну, это мы еще увидим! Да и ты пока тоже – сма-атри у меня! С Янкой-то у меня уже была беседа, и ты на ус намотай: коли что вызнаю – шкуру спущу с обеих! -Да ведь и нет ничего, в самом-то деле! – повторяла она, вконец напугавшись. -Нет так нет, я зараз и не говорю ничего. Но ежели что будет – держись! Проводив Лесю до самой калитки, Микита напоследок придержал ее за локоть: -Да смотри: коли Каська моя что затеет – чтобы я знал! Ох, матерь Божия, сохрани и помилуй! Со всех сторон беда! С одним не успели разделаться – а уж она с другого бока… Леся не пошла сразу домой: к чему? Что ждало ее дома? Унылые сумеречные потемки да тоска безысходная. Там одна Ганулька доймет! Уж лучше пройтись на Буг, на Еленину отмель – пошуршать прошлогодней листвой, вдохнуть свежий и острый запах весны, поглядеть, как играет, переливается золотыми и алыми бликами рябь на тихой воде. Что ни говори, а уж этого никому не взять у нее. И лес, и река, и склоненные над нею ракиты и ветлы, и дубы-исполины на опушке леса, и голубая пролеска в тени куста – осколок чистого неба – все это для нее, всему здесь она своя, родная… Вот она, Еленина отмель! Вот этот маленький низкий обрыв, с которого легко спрыгнуть к самой воде, на крупный белый песок. Здесь год назад была она вместе с Данилой, любовалась бушующей рекой, разорвавшей ледяные оковы. Здесь потом Ясь вручил ей древние колты, что носила праматерь Елена, и здесь перевязала она сломанную березку, хрупкую и маленькую. Теперь березка снова покрылась мелкими еще листочками, блестящими и клейкими, и на тонком ее стволике - там, где он был надломлен, -по-прежнему треплется на легком ветерке совсем побелевшая полотняная лента, которую Леся вынула когда-то из волос. Но что это? Показалось или в самом деле услышала она это неприятный смешок? -Эй, вон оглобля! – повторил тот же голос, рассеивая все сомнения. Вслед за ним вразнобой захихикали еще несколько голосов – визгливых или, наоборот, басовито ломающихся. Она повернулась лицом в ту сторону – и точно, увидела всех своих недругов. Расположились под высокой березой живописным кругом – вон Дарунька, вон Михал редкие лошадиные зубы скалит, вон Доминика смотрит с холодной надменностью. Да еще – только этого ей и недоставало! – к этой милой компании откуда-то и Апанас приблудился! -Эй, Леська, ты что там под кустами топчешься? – донесся до нее, отчаянно режа уши, визглявый Дарунькин голос. – Аль нужду справляла? -Кружева-то свои не замочила ли? – подхватил ей в лад Михал. Ах ты Господи, уже по всему селу рассказывают! И уж не нарочно ли привели они сюда Паньку заместо Данилы, чтобы еще больше насмеяться над ее бедой? И тут слезы, весь день упрямо загоняемые внутрь, неудержимым потоком хлынули из глаз. В отчаянии закрыв лицом руками, бросилась она прочь. Вслед ей понесся хохот, свист и гвалт всей этой своры, но она уже ничего не слыхала и слышать не хотела. Она бежала без памяти, не разбирая дороги, сквозь кусты, что хватали ее за подол и рукава. Вот пересекла знакомую, широкую тропу. Кто-то попался навстречу; она перебежала ему дорогу, едва не задев. Тот слегка растерялся, а когда опомнился, девушка была уже далеко. -Лесю, что с тобой? Кто обидел? – донесся до нее знакомый голос. Ах, этот милый, родной голос! Как отрадно знать, что хоть один человек в этом постылом и враждебном мире любит тебя!.. Но даже его не хотела она сейчас видеть – нет, не надо…
Горюнец ушел от обедни раньше, чем окончилась служба. В тесноте, в жарком воздухе, наполненном ладаном и тающим воском, ему стало дурно. Снова сдавило дыхание, заныла грудь, потемнело в глазах. Не имея более сил стоять на ногах, он тяжело опустился на лавку у церковной стены, где присаживались обычно больные и старики. Однако сразу же понял, что и сидеть уже сил не хватит, надо бы лечь, а если он останется в этом церковном угаре еще хоть немного, то попросту задохнется. Никто не заметил его ухода, всем было не до того. Никто не нахмурился, когда он, не достояв обедни, цепляясь руками за стены, выбрался на паперть, а там и на белый свет. Людей кругом не было – все были в церкви. Шатаясь, он прошел по пустынной торной дороге несколько десятков шагов, а потом вдруг свернул с нее и почти упал на мураву, сел, опершись локтями о колени – так легче было дышать. Невольно вспомнились ему такие же минуты назад тому две весны, на долгой суровой дороге к дому. Тогда он, так же, как и теперь, не имея сил ни для дыхания, ни для равновесия, садился на белесую от пыли траву при дороге и сквозь темень в глазах, сквозь нестерпимый звон в голове слышал отдаленный плачущий голос испуганного ребенка: -Дядь Вань!.. Очнись!.. Дядь Вань… Теперь он может сколько угодно сидеть посреди луговины – никто его не окликнет. Некому окликнуть… Наконец удушье отпустило его, и он с трудом поднялся на ноги. «Сеять скоро, - подумалось ему. – Зараз-то рановато, вон как от земли холодом тянет. Через неделю пахать выйдем, не раньше. А там, кто знает, может, и уляжется та напасть окаянная…» Он едва добрел до своей хаты, вконец измученный, и полторы версты показались ему едва ли не длиннее тех тысяч верст, что пришлось ему одолеть на пути к родным местам. Добравшись домой, он свалился без сил и уснул мертвым сном. Когда же проснулся, день уже клонился к закату. Солнце, уже начавшее краснеть и меркнуть, пробивалось сквозь ветви тополя за окном, падало на светлый дощатый пол неровными полосами. «Добро, что проснулся, - подумал Горюнец. – Нельзя на закате дремать». Он рассеянно поглядел в окно. Дел все равно особых не было, а вечер был таким тихим, таким манящим… Он потянулся, расправляя затекшее от долгого сна тела, потом набросил на плечи свитку и вышел на улицу. Дышалось ему теперь довольно легко, грудь почти не болела, и он радовался каждому порыву легкого ветерка, несущего запах влажной весенней земли и распустившихся деревьев. Жаль, однако, что нет рядом Леси, она ведь тое любит закаты. С ней хорошо бродить по едва приметным лесным тропинкам, молча думая каждый о своем. Ему нравилось чувствовать ее теплую руку у себя под локтем, приклоненную к его плечу голову, слышать ее дыхание. Он слыхал, как хлопцы меж собой посмеивались. Что Савел уж ладит ей в женихи Михала Горбыля. Янка мог бы смириться с подобным известием, он знал, что это неизбежно: не этот, так другой, не теперь, так через год. Но Михал! Самый неприглядный из всей непригожей семьи Горбылей, не взявший ни лицом, ни умом, он везде, где мог, добирал дерзостью и нахальством. Кое в чем он достигал своего: над его похабными шутками охотно смеялись, и хлопцы всегда принимали его в свой круг, потому что он умел насмешить, и без него было даже скучновато. Но при этом ни одна уважающая себя семья не отдала бы свою дочь за хлопца. Что повадился, например, подглядывать за голыми девицами возле бань. И вот теперь Савка – тот самый Савка, что так долго выбирал женихов для своей племянницы, что столь ревниво пытался оберегать ее нравственность! И для чего? Для того, чтобы теперь вручить ее судьбу этой притче во языцах? И почему, хотелось бы знать, старики Галичи помалкивают? Ведь известно всем, что не только Михал на всю деревню распоследний жених, но и сама Леся видеть его не может, особенно после того, как… После того, как пришлось Янке ему дулю под глаз навесить. А кто их знает – может, потому и молчат старики, что загодя знают, что так Савкина затея ничем и закончится, а пока – чем бы дитя ни тешилось… Ах, Савося! Уродился же ты на белый свет такой вот нескладный да непутевый! -Эй, Ясю! – робко окликнул кто-то. Горюнец обернулся, поглядел с невеселым смешком: вот уж, право, легки на помине! Нет не Михал это – браток его меньшой, Хведька. Еще угловатый, долговязый подлеток на семнадцатом году. Почти безбровый, как и все Горбыли, и волос все тот же тускло-соломенный, присеченный, и конопушки по весне еще темнее сделались, а все же лицом получше Михалки будет. Жаль Янке этого хлопчика – с самой зимы, поди, глаза у него сухими не были. Не знал, не ведал он прежде, что так наплюет ему в душу брат родной! А вот теперь не знамо с чего приободрился вдруг Хведька, и в робких глазах надежда проглянула. -Ты знаешь, Ясю, - ему, видимо, не терпелось поделиться радостью, - мамка ведь Михалке нынче сказала: не хочет она Лесю в снохи! Не треба, говорит, мне этаких в моей хате! -Ну а тебе с чего радоваться? – усмехнулся Янка. – Тебе-то она, поди, то же самое скажет. -Ну, до той поры сколько воды утечет – может, она еще и передумает. -А батька твой что говорит? – спросил Горюнец. – Не тебе, Михалу. -Как что? Окстись, говорит. Тебе, мол, срамнику, только на той девчине и жениться! И ты знаешь, я ведь слыхал, что и Данилки тут больше не будет – верно, Ясю? -Кто его знает? – шевельнул темной бровью Ясь. – Может, еще и придет разок, а вернее всего, что и нет. Нечего ему тут больше делать, не у места здесь панич – так я ему и сказал. Хведькины губы расплылись в улыбки, обнажая крупные и широкие, как у всех Горбылей, зубы, а руки на миг так и раскинулись в широком объятии. -Так это ты, Ясю, его вытурил? Век за тебя Бога молить буду, коли так! Сам бы сказал ему, как постыл он мне, как один вид его мне отвратен, да нешто он бы меня послушал? Еще бы и насмеялся в лицо! -Он и мне насмеялся, - ответил Ясь. – Да только не возьмешь меня на такой мякине – я-то насквозь его вижу! Он хотел еще что-то добавить, но тут разговор прервал звонкий Андрейкин возглас: -Эй, Ясю, поди погляди, какую мы над ручьем мельницу смастерили! Колесо-то как вертится, а? -Ну что ж, пойдем глянем, - кивнул Горюнец, и пошел следом за мальчиком. Хведька побежал вперед, счастливый и беззаботный, как теплый весенний ветерок. Не знал, не ведал бедный хлопец, каким недолгим будет это его счастье, и что скоро будет он проклинать своего прежнего друга с такой же горячностью, с какой теперь благословлял. Горюнец постоял над ручьем, поглядел, как ладно вертится колесо самодельной маленькой мельницы, как толкается и галдит кругом нее ребятня, а потом побрел себе дальше один. К Бугу направился – поглядеть, как расстилается по небу долгий закат, как гаснут на тихих водах золотые и алые блики, как клубится над замершими тростниками молочный туман. Буг уже замерцал серебром впереди, когда вдруг откуда-то слева донесся до него громкий шелест, заколыхался высокий орешник. И прямо перед ним на дорогу опрометью выбежала Леся. Одну руку она все еще прижимала к лицу, другую несла слегка на отлете - видимо, только что оттолкнула преградившую ей путь ветку. Широкая зеленая панева била ее по ногам, позади извивались по ветру каштановые пряди. Она пронеслась мимо него почти вплотную, едва не задев. -Лесю. Лесю! – закричал он ей вслед. Бесполезно… Он хотел было кинуться следом за ней, да что толку – все равно не догнать! Вместо этого он решительно направился в ту сторону, откуда она прибежала. Пройдя немного кустарником и выбравшись на Еленину отмель, он, как и ожидал, увидел среди березок очень милую компанию. То есть, он и сам назвал бы ее милой, если бы не видел перед тем, как, заливаясь слезами, бежала от них прочь его любимица – не разбирая дороги, не видя белого света. Теперь же он едва сдерживал гнев, слыша их дружный веселый смех, рожденный ее слезами. Впрочем, смех тут же оборвался, повис на самой веселой ноте, едва взглянули они на Янку, на его сдвинутые черные брови и бледное, как пепел, лицо. -Что тут было? – спросил он так тихо, что всех охватила жуть. – Что вы ей сказали? Ответить решилась Даруня, потому как хлопцы Янку боялись, не понаслышке зная, что шутки с ним плохи. А Даруньке не страшно, ибо ей тоже давно известно, что девчонку он и пальцем не тронет. -А что мы такого сказали? – наигранно-беспечно пожала она плечами. – Скажите, пани какая тут выискалась, уж и слова сказать нельзя! Но Янка уже ее не слушал. Обернувшись в другую сторону, он ухватил за грудки Апанаса, тряхнув его так, что затрещала добротная суровая рубаха. -Что, жабий сын, опять твои штучки? Говорил я тебе, что душу напрочь вытряхну, коли еще раз увижу, нет? Ну так пеняй теперь на себя! -Ты че его трогаешь? – подал голос Михал. Он старался придать своим словам побольше небрежной развязности, однако не только близко не подошел, но даже не поднялся, оставаясь по-прежнему сидеть на травке. -А тебе что, его жалко? – усмехнулся Янка. – Ну так и забирай его. Держи только крепче! Никто не успел разглядеть, что же случилось дальше; но все обнаружили, что Апанас, пролетев через всю поляну, рухнул прямо на сидевшего Михала; тот не удержал равновесия, и оба они повалились один на другого. -Осатанел! – прошипел Михал, выбираясь из-под Паньки и потирая ушибленный локоть. -Я же сказал – держи крепче! – спокойно ответил Янка и, развернувшись, пошел прочь. Где-то за его спиной Дарунька визгливо отчитывала Михала: -Ну что ты с ним в споры лезешь? Сам ведь знаешь – он за Леську кому угодно шею свернет и очи повыдерет! Да тоже ведь не задаром – сам рад бы лапу на нее наложить. Так что ты, Михалек, от нее бы подальше! -Ну вот еще! – проворчал в ответ Михал. – Сам знаю, что рад бы он, да кто ж ему даст? Тут Савел грудью станет, да и я тоже! -Ишь ты! – поддела насмешница Василинка. – А я вот поглядела нынче, как ты перед ним грудью стал – да задом сел! Но Янка уже их не слышал. Давно уж стихли, сошли на нет голоса у него за спиной, и вновь охватила его свежая и душистая тишина поздней весны. По-прежнему остро пахло березовым листом, и где-то над головой цвиркал зяблик, и вторил ему другой. Но где же, однако, Леся? Куда могла подеваться? Он торопливо шел по берегу, окликая, но она не отвечала – лишь вздыхали ему навстречу ветви, да зяблики звенели над головой. Где же она могла спрятаться? Если не убежала домой, то должна быть где-то поблизости. -Лесю! – окликнул он снова, дивясь, как открыто и звонко прозвучал его голос. Так в старых сказках добрый хлопец скликает пугливых зверей. Снова никто не ответил, но расслышал он вдруг впереди тихий плач. Поглядел – и впрямь меж кустов что-то белеется, словно лебедушка на лужок вышла. Присмотрелся – нет, не лебедушка, а Леся на траву ничком пала, закрывшись белыми рукавами. А вот и панева ее по траве раскинулась, складками сбилась; зеленая – на зелени не сразу и бы и приметил, да зато хорошо видны яркие на ней клетки – белые, красные, коричневые… Она услышала, но не поднялась навстречу, лишь крепче съежилась при звуке его осторожных шагов. -Вставай-ка, Лесю! – окликнул он уже тише. Она не ответила, лишь глуше и горше зарыдала. -Вставай, вставай, - настаивал он. – Земля еще холодная, простынешь! Он наклонился, крепко взял ее подмышки, оторвал от земли. Она была легкая, почти как ребенок; ему не стоило большого труда ее поднять, но тут она вдруг единым движением вскочила сама, по-прежнему закрывая лицо ладонями, и с новым приступом рыданий упала к нему на грудь, крепко обняв под распахнувшейся свиткой горячими руками. Жгучие слезы насквозь промочили его рубаху, а он беспомощно гладил ее склоненную к его плечу голову, потом несколько раз легонько коснулся губами пушистых теплых волос, пахнущих мятой. Она не противилась – только крепче обхватила его, благодарно погладив по спине. -Ну, будет, будет, Лесю, - шептал он ей на ухо. – Было бы еще из-за чего тебе плакать, а то подумаешь – из-за Паньки! Ну его совсем в болото! Она в ответ лишь затрясла головой, стараясь не отрываться от его промокшей рубахи, и он понял, что Леся не хочет, чтобы он видел ее подурневшее от слез лицо. -Ну, пойдем присядем, что же нам тут стоять? Горюнец подхватил ее на руки и понес дальше вдоль берега, туда где лежала поваленная даней бурей сосна, вывороченная с корнем. Девочка лишь вздохнула и прошептала сквозь слезы: -Тяжело тебе, небось?.. -Да нет, ничего, - отозвался он. – Кулина тяжелее была.
Кулина… В его памяти вдруг поднялся давнишний случай, из тех. О которых он не любил вспоминать. Давно это было, еще до солдатчины, когда он, веселый, красивый и беспечный Янка Горюнец, ни сном ни духом не ведал о своей горькой доли, о тяжких утратах, что ждали его впереди. Он тогда еще только начинал ухаживать за Кулиной, и свежее чувство первой любви трепетало в нем каждой жилкой, до сладкого забвения кружило голову. А она… Любила ли она его тогда? Трудно сказать. Возможно, ей просто льстило внимание лучшего на селе жениха, да еще то, что ей завидовали все подружки, в том числе и пресловутая Каська. Ну, еще бы! Вся Длымь его на руках носила за ловкость в работе, красоту и добрый нрав. Он нравился девушкам, старики на него умилялись, а ребята помладше, которым он всегда был другом и заступником, так и бегали за ним хвостом. Он же всем этим спокойно гордился, не заносясь и не чванясь. А Кулина любила нравиться и любила, когда за ней ухаживали. Ей нравилось пройтись по деревне под руку со своим красавцем кавалером, нравилось, когда он нес на развернутых плечах ее коромысло с полными ведрами. И когда он легко подхватывал ее на руки и кружил по воздуху, она победно смеялась, и он тоже смеялся – счастливо и гордо. А где же была Леся? Он тогда совсем позабыл о ней, захваченный весенней ликующей бурей первого чувства. Нет, он был к ней по-прежнему ласков, но сделался невнимателен: не вел больше с ней долгих бесед, не рассказывал сказок и часто забывал ей отвечать, погруженный в свои светлые грезы. И что самое грустное: Леся почувствовала, что стала теперь ему в тягость. Ей, помнится, тогда уже сравнялось десять – вполне достаточно, чтобы многое понимать. Взрослая девушка их разлучила, отняла у нее любимого друга, а сама она еще недостаточно выросла, чтобы отстоять его перед Кулиной. Да и не хотел он, чтобы его отстаивали… Осуждать своего ненаглядного Ясеньку она не смела, так кого же ей оставалось винить, как не разлучницу Кулину? А ему и в голову не приходило, что девочке обидно, тоскливо и одиноко. Но зато он никак не мог понять, почему Леся так невзлюбила его зазнобу, почему вдруг сердито замолкает, едва он о ней упомянет, почему таким неотступным, испепеляющим взглядом смотрит ей вслед. Лесина враждебность, кстати, имела основания: как то раз Кулина мимоходом, без всякого злого умысла, осмеяла их дружбу. -Совсем ты, право, наседкой заделался, - заявила она тогда. – Гляди, скоро и перьями обрастешь! И после этого Янка начал стесняться своей привязанности к девочке, настороженно вздрагивать, если кто-то видел их вместе, и даже начал избегать ее. И хотя потом все стало на свои места, и Кулина своих насмешек больше не повторяла, но его удручало уже одно то, что она его осудила, а он так боялся ее потерять, что не смел идти вразрез с ее мнением и вкусами. Однажды Лесе удалось все же вырвать его для себя для одной, утащив по ягоды. Это были последние счастливые минутки ее детства. На краткое время Ясь опять стал прежним, словно и не было между ними недавнего отчуждения. И снова держал он в своей большой теплой ладони ее маленькую загорелую руку, и снова пел ей ее любимую песню о калине, а она подтягивала ему своим высоким и еще по-детски нестойким голоском. И надо же такому случиться, что уже на обратном пути, в тихом солнечном перелеске, встретили они эту самую злосчастную Кулину! Она им ничего не сказала, но Леся видела, как насмешливо покосилась на нее эта краля, и как поджала она губки. И снова не стало прежнего Яся. И опять проскользнуло прежнее смущение в его голосе и улыбке, и опять появилась неуверенная робость в движениях. Он не оттолкнул ее, нет, но его пальцы слишком быстро разжались, выпуская ее руку. Пусть бережно, ласково, но он явно отстранялся, освобождался от нее. Он не мог потом вспомнить, что он мямлил перед Кулиной, какие глупости бормотал, краснея малиновым цветом. А Леся для него как будто исчезла, словно и не было ее здесь… Он вспомнил о девочке, лишь когда Кулина, дразняще помахав ему рукой, отговорилась какими-то неотложными делами и ускользнула за деревья. Тогда он обернулся туда, где должна была стоять Леся, и с ужасом увидел, что она и в самом деле исчезла – лишь остался возле корней старой березы ее туесок с земляникой. Он смутно помнил, как бегал потом по всему перелеску, как безнадежно звал ее, и лишь эхо насмешливо звенело ему в ответ. Когда же он, вконец расстроенный и смертельно уставший, пришел с повинной к Галичам, он почти не удивился, увидев ее, забившуюся в темный угол на лавку. При звуке его шагов Леся сердито вздернула голову, и он навсегда запомнил непримиримое мерцание ее глаз.
Вот теперь ему, видно, за это и воздается… Он все крепче сжимал девушку в объятиях, словно ревниво опасаясь чего-то; как будто она могла вот-вот исчезнуть, и он потерял бы ее навсегда. Он спешил радоваться, что хоть сейчас она с ним, хоть на эти краткие мгновения принадлежит ему одному. Добравшись до поваленной сосны, он присел на вывороченный из земли комель, устроив Лесю у себя на коленях, закутав ее почти с головой полами свитки, так что наверху осталась одна лишь темная макушка. Она слегка заерзала, устраиваясь, точно птица в гнезде, и, как птица прячет голову под крыло, зарылась глубже в его теплую свитку. -Ты там не задохнешься? – спросил он участливо. Она помотала головой и снова уткнулась ему под мышку. Понемногу дыхание ее замедлилось, стало ровным и жарким, а тело отяжелело, налилось покоем и сонным теплом. Горюнец еще долго сидел неподвижно, придерживая у себя на груди тяжелую голову уснувшей девушки и задумчиво глядя на тлеющий вдали малиновый запад, и при этом совсем позабыв, как вредно дремать на закате. Видимо, он был уверен, что сможет оберечь ее сон от недобрых духов. |
Библиотека // Объявления