С осколком гения в душе

Какое время наступило. Какое время!

Литературные академики и даже члены элитных Пен-клубов, сделав потрясающие литературные открытия, снисходят на народные и всем открытые литературные сайты и впечатывают там свои нетленные произведения.

Но и мы, простые виртуализированные поэткорры, тоже стараемся. Не отстать. И, изобретя очередной велисапет, тут же, на этом самом месте жаждем поделиться этим изобретением с Вами, мой любо и пытный мой читатель ница.

Итак, первая цитата. Она из книги Юрия Олеши, который, по мнению Шкловского, был богом рабкоров. Потому что, когда он переделывал их заметки, то они узнавали себя.

И я, как истинный поэткорр, тоже… Кое и что узнал. И не только для себя.

“Я сейчас выскажу мысль, которая покажется по крайней мере глупой, но я прошу меня

понять.

Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк, максимально, скажем, в сто строк – это и есть современный роман”.

Это было написано во времена, когда Инет существовал, всего и лишь, в шальных мыслях нескольких яйцеголовых, ноосфера русской поэзии ещё не была создана, а блог-стиль…

Стоп, сказал я себе, а ведь Юрий - наш человек. Можно сказать, предтеча моего любимого стиля.

“Главное свойство моей души – нетерпение. Я вспоминаю, что всю мою жизнь я испытывал мешавшую мне жить заботу именно о том, что вот что-то надо сделать и тогда я буду жить спокойно. Эта забота рядилась в разные личины: то я предполагал, что это «что-то» – это роман, который надо написать, то это хорошая квартира, то очередное получение паспорта, то примирение с кем-либо, – на самом же деле это важное, что надо было преодолеть, чтобы жить спокойно, была сама жизнь. Таким образом, можно свести это к парадоксу, что самым трудным, что было в жизни, была сама жизнь – подождите, вот умру, и тогда уж буду жить”.

И у меня тоже. Аж, приплясываю на этом самом месте, написал что-нибудь и тут же впечатывать, пока не остыло.

Но такого, как следующая миниатюрка!!!

Во, даёт, сказал бы я, если бы да кабы, какой-нибудь из моих собратьев по клавиатуре сварганил бы этакое!

“В Харькове? Да-да, в Харькове. Кто-то мне сказал:

– Вот это Мандельштам.

По безлюдному отрезку улицы двигались навстречу мне две фигуры – мужская и женская. Мужская была неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да еще и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крошечный камушек лица… Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута, руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест.

Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних,

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

Я хотел бы написать о Мандельштаме целое исследование, портрет. Есть ли портрет – исследование? Безусловно.

Мандельштам для нас, одесситов, был прежде всего петербургский поэт.”

Или, вот…

“Шопен действует на нас как-то особенно. Безусловно, вызывает то, что называется сладкой грустью. Безусловно, он возвращает мысли к картинам молодости – нам, старым, а молодых, вероятно, настраивает на мысли о любви, которая не сулит счастья.

Подумать, он умер всего тридцати семи лет, а сколько создал мелодий! Они вьются в нашем слухе, как живые, иной жизни, существа.

Большинству людей он известен как автор похоронного марша. Вернее, большинству людей известен его похоронный марш, об авторе которого не думают. Какими только оркестрами он не исполняется! Я видел драные тусклые трубы, из которых он лился на похоронах жертв революции, над утлыми лодками гробов, в которых лежали желтолицые матросы.

Идешь в толпе по черно-белому снегу ранней весны, и он на огромных ластах движется, покрывая нас, этот марш, это гигантское рыдание, вырвавшееся сто лет, больше, тому назад из узкой груди молодого человека”.

Время, конечно, не то… Так Белла Давидович виновата, сейчас все бредят вальсами Шопена...

Ну, а этот фрагмент! Я прямо и таки чувствовал – наш, наш человек. Гений.

“Я, кажется, становлюсь графоманом. Ура! В последнее время что-то стало происходить с моим почерком – то я писал одним, то другим: прямым, наклонным, очень наклонным. Иногда я вдруг терял способность писать пером, чернилами. Мог писать только карандашом. И странно, от карандаша почерк становился четким, круглым и прямым, почти откинутым назад, от пера – тотчас же строки начинали становиться грязными, стертыми, отталкивающего вида. И, кроме того, многое исчезало бесследно – буквально слезало с листа! О, какая это была мука!”

И последнее…

Как он угадал наше время, как подошёл бы к сегодняшнему дню, волшебник, форменный колдун слова, светлая ему память…

“ Эти записи – все это попытки восстановить жизнь. Хочется до безумия восстановить ее чувственно. Я стою на чердаке, почти поджигаемом солнцем, перед двумя мальчиками, которые заставляют меня, совсем маленького мальчика, повторять за ними какие-то слова матерной ругани. Я повторяю, но они требуют все повторять и повторять. При этом они хохочут. Чердак, как и всегда это происходит с чердаками, когда мы попадаем туда летом, почти, как я уже сказал, горит, дымится – да, да, по углам, где постройка несколько разрушена и где видны целые груды солнца, прямо-таки курится дым – синий дым!”