Шалавы на иконах. Да, да, брат, шалавы, с этого все начиналось, а закончилось в армейском грузовике, где меня, расстрелянного, везут с такими же, дырявыми телом и душой. А разум мой видит белые ножки какой-то девушки, нет бы лицо рассматривать. Проснуляся - а у ног крыса сидит, серая, морда злая, смотрит заискивающе. Орать начал, одеялом прибил её к бортику, а вроде крыс и не боялся никогда. Пришел боцман, чего орешь, говорит. Крыса, отвечаю ему, поймал - смотри-дадут награду. Откуда крыса на подводной лодке - и боцман снова дает мне горькое лекарство, а сверху на нас, спасающихся в металлической банкуе, давит полкилометра соленой воды, а выше лишь небо и космос, даже чаек нет. Я женился, брат, говорил тебе? Хорошая девушка, добрая, ласковая, только зачем я ей, вами в холодильнике забытый. Холодно там было, брат, и искали слишком долго. Страшно в ледяной темноте с колючими стенками, где последнее воспоминание высплывает о солнце у речки и махровом полотенце. Тебе, брат, хватает душевного равновесия? Бредешь сквозь череду белорусских полесий, и я - за тобой, был мальчишкой - гурьбой проходили мы двор; перебор, ты считаешь? Ну что её, бедную, маешь, она же не любит тебя, и, сердцем скребя, под вечер уходит к другому - какому? Такому, ты знаешь, с каким увядаешь, пожалуй, до срока. Во сколько - во сколько? Сильно не суди только, да маме скажи - тетради передаст Колька, там мои мысли неровно, невряд, зато подряд и даже логчино. Передашь? Отлично, и вот еще, Лёшь, ты не говори ей, где я, тем более -кто я, зачем нарушил закон бытия. Не пойму ни хуя - зачем ты развелся? На красоту, понимаешь, повелся, а внутри - ничего, хоть шаром покати, раскрути и подай в глупых эфемерных любовных суждениях тоже - мне не страшно, Боже, говорить все как есть. Она гладит против шерсти, да и есть ли шерсть? Зато месть есть, давай подытожим - мне не страшно, Боже. На иконах снова шалавы, брат-пират, шалавы, и я начинаю бояться, затем смеяться, чтобы не бояться, затем стреляться, чтобы не смотреться усталым и снова, похоже, мне не страшно, Боже. Белые ножки так соблазнительны, до истомы упоительны в весеннем цветении, когда ты в смятении слушаешь слова, в этот раз без фальши: "Я тебя не люблю больше, я тебя не люблю"- дальше? А дальше грустнее - беспамятство, совсем не помню детства, дворов, оград, как это было, брат, да и брат ли ты, что при любой возможности - в кусты, как будто тебя и не было. Побелив эту жизнь набело, поделюсь - надо было слушать Бабеля, наслаждаться картинами Врубеля - вру ли я? Нет, не вру, а рву траву, разнося молву о согнувшемся от боли прохожем в прихожей, которому ой как страшно, Боже, и мир смотрится с легкой гнильцой, ведь у этого прохожего - твое лицо. Мое лицо.