Часть вторая Откровение (глава 2, стих 10)
Пролог Времени прошло совсем ничего. Вселенная, галактики, созвездия, системы, планеты и прочая мишура, неизменно вращались. Взрывались звёзды, свет от которых продолжал струиться на Землю, образовывались чёрные дыры, происходили другие, куда менее глобальные вещи. Но это не есть перемены, лишь устроенный изначально процесс, в который не в состоянии вмешаться посторонний. А вот на куске приплюснутого шара земли, заселённого странными существами, зовущими себя небрежно – разумными, перемены проявились по-настоящему. Да такие разные, частые и противоречивые. Всё произошло примерно в тот момент, когда прошлым летом волны обрушились на западное побережье полуострова Муравьёва-Амурского. Тогда же и началась череда довольно крупных стихийных бедствий. Десятки стран пострадали от различных напастей: цунами, землетрясений, тайфунов, селей, ураганов, извержений вулканов, зноев и невероятно низких температур. Шествуя по всем континентам, катаклизмы завершили свой крестовый поход перед самым Рождеством, пройдя по планете от Новой Зеландии до Канады. Конечно, миллион жертв, ущерб на миллиард миллиардов, пылкие речи президентов, обмен помощи от пострадавших пострадавшим, все силы на восстановление прежнего порядка, даже ещё лучшего, и упование, что впредь такого ужаса не будет. Была бы возможность, власть с готовностью заключила бы договор с самим Господом Богом. Тут же заголосили провидцы, пророки, предсказатели, астрологи и прочие из плеяды озарённых свыше, что они-то знали о грядущих бедствиях, но их никто не слушал. А как их услышишь, коли говорили они молча. Но все эти псевдопросвещённые – лицедеи, клоуны из цирка шапито. Но перейдём в края родные. От гнева морского более прочих пострадали Советский и Первореченский районы… (Ой, какое это неблагодарное дело – перечислять, где что случилось. Точно зачитываешь документы из исторических хроник.) Волны прошли в глубь Первой Речки, Второй Речки, почти дошли до Седанкинского водохранилища… в общем, натворили пакостей. Но не обошлось и без красоты. Вы бы видели, как потрясающе выглядела «Надежда», покоящаяся на развалинах моста, на пересечении Столетия и Русской. Как беспомощно раскинула переломанные мачты, укрывшись разорванными парусами. Вся в иле, морской траве и мазуте. Удобренная солью почва, отказалась плодоносить, пока время и дождевая вода не промоют её хорошенько. Но мэр, при поддержке губернатора, получив астрономическую сумму на восстановление Владстока, не собирался ждать или очищать землю, а, воспользовавшись моментом, начал быстренько её застраивать чем попало. Такого бешеного бума строительства, не помнили со времён хрущёвской оттепели. (Читай: давненько.) Расширялись дороги, возводились, чуть ли не небоскрёбы, ставились многоярусные стоянки, вырывались подземные торговые центры. Пренебрегая качеством, по методу «тяп-ляп», скорость сооружения достигала бы – ещё немного – скорости света. Многие постройки создавались только с одной целью – привлечь туристов. (Поверьте, нет никакого желания перечислять новостройки.) Теперь, чтобы насладится окружением деревьев, другими природными богатствами, следовало выезжать подальше от города. В редких дворах ещё можно было найти истерзанные, измученные, доживающие свой век деревца, их заменяли детскими городками. Постоянный, густой смог лежал над астматическим Владстоком. Что ещё интересного произошло… Как не удивительно, но люди быстро оправились от потрясения, став с восторгом, будто о некой местной диковинке, вспоминать и рассказывать о цунами. Пострадавшие, уже обретшие новые жилплощади, стали называть себя героями. Погибшие – коих, включая без вести пропавших, насчитывалось в пределах сорока тысчонок – вдруг превратились в мучеников. Даже из горя народ удосужился сделать феерическое представление. Учёные мужи, кстати, так и не смогли выяснить причины затопления Песчаного в водах Амурского залива. Словно там образовались пустоты, куда и рухнула большая часть полуостров. Самыми последними же новостями служило… вновь происшествие! Как основной штрих в завершающей стадии глобального строительства, решено было построить ветку метро, соединившую бы Центр с Луговой. Начали воодушевлёно, скоренько, но чего-то, по обычаям, не подрассчитали, и, о горе, туннель обвалился. Вместе с ним осел грунт на перекрёстке Семёновской и Уборевича, разрушив до основания несколько домов, и присовокупив к лику “святых” десятки жертв. Обрушение произошло давеча, оглянись и увидишь. Если уж совсем конкретно, то – вчера. С момента буйного лобзания волнами побережья, прошло ровнёхонько девять месяцев.
День первый Отвлекая Самойлова от воспоминаний, тусклого разбора мыслей, через комнату, под приглушённым светом лампы, проковыляла вразвалочку, вихляя задом, кошка с набитым животом. Муся выглядела счастливой, нажравшись минтая и выпив молока, она с аппетитом продолжала облизывать мордочку. Запрыгнув на скрипнувший стул, она занялась куда более тщательным самолизанием. Деликатесы ей перепали не случайно. В этот день, двадцать шесть лет тому назад, возмущённым ором Антуил огласил хоромы бренного мира. Лежа на боку на кровати, наблюдая за животным, он отпил из металлической кружки белого вина, снова погружаясь в размышления. Последние деньги были израсходованы на торжественный день. Их всё равно на долго бы не хватило, а так удалось вполне достойно встретить новый год томления в серенькой тюрьме, отстроенной среди красот гибнущего мира. Он по-хорошему завидовал тем, кто смог оставить суетящийся муравейник человеков и отшельником жить на лоне природы. Сам же он, сколько не думал об этом, никогда не смог бы решиться на такое, – слишком зависим был от прихотливого тела. Да и грех жаловаться, здесь жилось вполне вольготно. Не от кого, в принципе, не зависишь, никому не подчинен. Сам себе хозяин. Хотя, казалось нерушимый столп, всё же поддался тлению и незамедлительно превратился во прах. В конце концов, это рано или поздно случилось бы. Уже третий месяц от отца не приходили переводы. Хорошо, что деньги особо и некуда было тратить, и с каждого перевода всегда оставалась кое-какая сумма. Так, мелочь к мелочи, вырос скромный финансовый запас. Но даже его с трудом хватило растянуть на последние месяцы. Только еда, прочее неумолимо отброшено. Теперь же он думал, сколько пройдёт времени, прежде чем ему поотрубают электричество, воду… а потом выселят из квартиры в какой-нибудь барак, кишащий клопами и вшами. Он вполне мог пойти работать, но не хотел. Во-первых, не представлял, какое дело сможет вызвать у него интерес. А во-вторых, никакие деньги не заставили б его работать вместе с людьми, среди людей, на людей, для людей. Антуил так и остался мизантропом, продолжая считать народ, в основной массе, – быдлом. Произошедшее с ним в прошлом году, пережитое на берегу бухты, ещё сильнее укрепило в нём это убеждение. Вот только он стал понимать, что и сам вполне подходит к такому определению, ибо в момент общей паники уподобился остальным. Так же бежал, с душою в пятках, так же перестал замечать просивших о помощи, так же давил, игнорируя чужую боль. Та старуха, вытащенная им – о нет, вполне не случайно! – зримой тяжестью, укором легла на его совесть. Не он спас её, а она спасла его. Отупевшее быдло, которое толком не знает на кого, во имя чего гнёт спину. Безучастное к чужой судьбе… А впрочем – достойны друг друга. По делам, по поступкам и заслуга. Став спокойней воспринимать творящееся вокруг непотребство, Антуил вскипал жгучим негодованием, когда напрямую сталкивался с невежеством человека, когда в состоянии был вмешаться, среагировать по ситуации. И абсолютно не волновало, что о нём подумают, как воспримут поступки. Ему претило быть как все, делать как все. Он посылал в неприличные дали Маяковского с его жалкими словами: «Единица – вздор, единица – ноль», и всех тех, кто следовал этому догмату. Тоже мне поэт фанатичных масс. Пережив трагедию, считая тот день вторым рождением, точнее шансом на жизнь, за которую не будет совестно, Антуил на протяжении недели не выходил из дома. Он принял уединение ради того, чтобы лучше понять, осознать, чего ждать от себя. Не нести зло, не способствовать таковому… с этим понятно, этому нужно учиться в каждом мгновении предоставленной жизни. Но его глодала жажда по чему-то такому… Чтение книг, конечно замечательно, но это поглощение уже готового продукта, кем-то созданного, кто осмелился высказать некие истины, домыслы, фантазии или же фальшь, предрассудки. Но это чьё-то, а ему хотелось дать миру своё, от себя. Творить. И он раздумывал, искал. Днями окна были наглухо закрыты, и открывались ночами, когда звуки улиц стихали, или смолкали совсем, либо, когда шли дожди, приглушавшие капельным шумом всё остальное. А как-то, смотря через пижамную шероховатость ночи, он, ведомый не ясным озарением, принялся рисовать огрызком угольного карандаша на альбомном листе прибиваемую гвоздём к груди Христа Библию. Чья-то, в язвах, рука, крепко держала ржавый гвоздь, вгоняя его ударами молота сквозь книгу в плоть. Вязкая струйка крови стекала с груди на живот, превращаясь в воду. Нарисовав мрачную картину, Антуил с восторгом понял, чему может посвятить свои творческие силы. Теперь его стол, освобождённый от компьютера, служил лабораторией искусства, где он выплёскивал, процедив через себя, впечатления, восприятия миров – человеческого и природного. Готовых работ было не много, больше неоконченных, незавершённых – эскизы, зарисовки, превращённые в каракули не смогшие воссоздаться образы. Но главное достигнуто – он нашёл себя, отображаясь в создаваемых картинах. Своеобразный взаимообмен: истое – тебе, ты – истому. Хотелось ли ему делиться своими творениями? Скорее – да. Он с радостью продал бы рисунки хорошему человеку (работа же должна вознаграждаться), подарил бы – избранному. Мечтать же об этом было попросту глупо – Антуил не общался с людьми, и никто не мог оценить его потенциал. И он особо не верил, что впечатлит кого-нибудь. Пожалуй – зря, ибо в художественном плане он блистал великолепием, оригинальностью и индивидуальностью. Помимо этого, душу его терзала одна мысль. Когда он углублялся в неё, то не мог найти себе места. Эта мысль об Агапэ. Он не желал верить, что она погибла при прошлогодней катастрофе, и, каждый раз, выходя в народ, всматривался в людские потоки, ожидая увидеть знакомое личико. Но каждый раз – безрезультатно…
С улицы раздался вой автомобильного гудка. От неожиданности Антуил вздрогнул, успев задремать с кружкой в руках. Допив вино, поморгав, он намерился подойти к окну, чтобы устремить недобрый взор на посмевшего тревожить тишину. Переходя комнату, он об что-то споткнулся и неловко растянулся на полу, ушибив локти. Незамедлительно раздались гулкие удары по батареи. Складывалось впечатление, что соседка снизу только этого и ждала, чтобы в сию же секунду отреагировать. -Да, да… карга старая, – проговорил Антуил. Списав падение на непривычное опьянение и рассеянность, он поднялся в кромешную тьму. Света не было. Пробравшись на ощупь к подоконнику, он заметил, что не у него перегорела лампочка, а вырубило все дома, попадавшие в поле зрение. Внизу, у подъезда, хлопнула дверь машины, и раздались нечленораздельное бормотание. Поразительно, сейчас, во сне похожие на невинных детей, в шаль темноты укутались все те, кто достиг небывалого совершенства в новом искусстве – в добавок к прежде известным: драпать с тонущего корабля и избивать лежачего, – плодить метисов. Нация прагматичных идиотов. Бог с ними. В данный момент Антуила интересовало совсем иное. Кругом тишь и благодать. Звёзды, заручившись поддержкой мрака, придвинулись чуть ближе к земле, стали ярче. Какая-та, до сели невиданная, всеобъемлющая тишина под мерцанием небесных неоновых огоньков. С моря, фосфоресцируя, полз клубящийся вынос, точно волшебный туман из сказочной страны. И вообще происходило что-то странное, Антуил чуял это нутром. Последний месяц весны решил преподнести неожиданный сюрприз? Но в чём он выражался? Ощущались перемены, причём не сказать положительные или отрицательные, но случившиеся. Алкоголь не виноват, – сам воздух пропитался свершившимся чудом. «Уже не чудом, если оно произошло». -В чём же дело? – недоумевая, вопрошал Антуил. Если бы не всё отчётливей слышащиеся внизу маты, сопровождаемые глухими ударами по машине, то привыкшим к темноте глазам представился, загнанный в мрачные контуры, вымерший город. Разгадывать тайны, Антуилу было несподручно, – мешали напавшая зевота и убаюкивание сна. И он просто уселся на подоконник, наслаждаясь прохладой скрытной ночи, льющейся из форточки. Здесь он и уснул, опасно повторяя подвиг Шалтай-болтая.
* * * «Доброе утро» началось для Антуила во второй половине дня. Да и добротой отличалось специфической. Он встретил его с болью в спине, затёкшей задницей, онемевшими ногами, добавляя ко всему прочему падение с подоконника. Определенно, это последнее и разбудило парня. Распластавшись на полу в позе умирающего лебедя, постанывая от разом навалившихся телесных мучений – колющих, жгучих, щекочущих, – Антуил старался потянуться, разогнать кровь, размять мышцы. Повалявшись некоторое время, поняв, что сожалений и помощи ждать неоткуда, он неохотно принял вертикальное положение. Пародируя походку неживых героев Джорджа Ромеро*, с трудом оживший «пернатый», потащился в ванную, где намеревался проделать незамысловатый ритуал, дабы привести себя в подобающее состояние. Не учтя закон подлости, который ещё никто не отменял, он столкнулся с парой неприятностей. Свет, по-видимому, ещё не включили, так как лампочки нигде не загорались, зато отключили, вдобавок, воду. И холодную, и горячую. Призывая вернуться в гущу извилин витающую в космическом пространстве смекалку, Антуил силился понять, что к чему. Возможно это за неуплату. Но пока он задолжал не такую уж большую сумму. Да и как могли отключить водопровод, не попав в его квартиру? Пришлось позаимствовать воду из чайника, чтобы – приличия ради – почистить зубы, да сполоснуть помятое лицо. Всё ещё источая лёгкий душок перегара, он заглянул в тёмное нутро холодильника. Жрать-то и нечего, а в кармане ни гроша. Не завидное положение. Пришлось сгрызть краюшку хлеба, допить остатки из чайника. Голод остался, но, всё же, притупился. Не мудрствуя, чем же заняться, чему себя сегодня посвятить, Антуил выхватил с полки книгу – единственную из домашней библиотеки, которую он не удосужился до сих пор прочитать. Шлёпнулся на кровать, предвкушая погружение в таинство букв. Так случилось, что эта книга оказалась последней шикарной покупкой перед денежным кризисом. Дорогая, подарочного издания; под зелёным бархатом переплёта скрывались две жемчужины мировой поэзии – два «Рая» Мильтона.
На «царском троне, затмевавшем блеск», он остановился. В сознание проникло смутное сомнение. Как можно было так долго не замечать того, что свет, проникающий в комнату, был неестественно затемнён необычной гаммой цвета. Какай-то вязко-зелёный, с примесью фиолетового и синего. И звуки. С улицы не доносились привычные для этого времени звуки. Они отсутствовали, заменённые некими другими. А в квартире, доме? Тоже не хватало обычного звучания. Отложив книгу, сев на кровати, Антуил озабоченно, включив на полную мощность внимательность, осмотрел комнату, сразу определяя, в чём дело. Часы не тикали. Вполне новые батарейки «Varta», внезапно сели? Странно. Стрелки остановились ровнёхонько на двух ночи, с точностью до секунды. Смекалка быстренько составила хронологическую цепь: электричество, машина под домом, вода, странный дневной свет, отсутствие «необходимых» шумов, часы. То – не работает, это – не шумит, и – светопреставление… Что за ералаш? Антуил сорвался с места и, запрыгнув на подоконник, высунулся в форточку. Всё представилось в сопливом свете. Каламбур на каламбуре, и каламбуром погоняет. Точно так, – город закрыл либретто музыкально-механического исполнения. Автомобили не двигались, не доносилось характерных звуков с ближайшей стройки, и т. д., и т. п. Всё неживое молчало, если живое не заставляло его говорить. Например, тот же тип под окнами, неустанно продолжавший ковыряться под капотом машины, позвякивая инструментами. Но и это не всё. Не было видно ни голубей, ни воробьёв, ни других птах. Да что там – совсем не ощущалось присутствие какой-либо живности. Не пробегал через дорожку рыжий местный разбойник-кот, не лаяли выгуливаемые собаки… Полное отсутствие звериной жизни. Зато людей на улице было, не то, чтоб очень много, но больше обычного. Кто-то куда-то бежал, кто-то стоял, или потерянно бродил; воздух насыщался шёпотом, редкими криками. Неожиданно Антуила осенило. -Муся! – заорал он, кубарем слетая со смотровой площадки. – Муся, зараза, где ты? Заранее понимая тщётность поисков, он продолжал наворачивать круги по квартире, заглядывая во всевозможные места, где могла бы спрятаться кошка. «Ага, больше ей делать нечего». Когда дошло дело до солонки, сыщик-неудачник силой воли заставил себя остановиться. «Это глупо. Хм, она исчезла…» -Ха, исчезла! – Антуил захихикал. – Исчезла! Хи-хи-хи… Чудненько, чудесно, простаки ве-ли-ко-леп-но, мать перемать!.. «Спокойно. Не сходи с ума, тебя всё равно никто не увидит». «Ну спасибо, утешил». Раз происходило невероятное, и если он не спал, то стоило непременно совершить разведывательную вылазку. Подстёгиваемый азартом, он быстро облачился в потёртые джинсы, серую футболку, грязные кроссовки, и, на ходу накидывая мастерку, выскочил в подъезд, даже не постаравшись прикрыть дверь.
* * * Утверждение, что «что-то не то-то», полностью оправдало себя. Точно неугомонный Форест Гамп**, пробежав несколько кварталов туда и обратно, восторгаясь всем, что увидели глаза и услышали уши, Антуил, возбуждённый полнотой впечатлений, возвратясь домой, плюхнулся на кровать. Сердце бешено, но ликующе билось. Давно на его лице не сияла такая счастливая улыбка, как сейчас. О да, парень был невыразимо счастлив. Попытайся он поведать о своём блаженстве, вышли бы одни эмоции, да слюни. Пожалуй, он был единственным человеком, который отдался в это время, при сложившейся ситуации, радостному настроению. Всеми своими фибрами Антуил чувствовал, ощущал, что произошедшее принесло – наконец-то! – пускай ему одному, но долгожданную, полнейшую свободу. Здесь, лёжа на койке, он летал выше Эйфелевой башни. Что там! – выше Олимпа, показывая язык божкам, гневно потрясающим кулаками. Это правда! Восторгу не было предела. Ради такого момента – чистой амброзии, которой готов упиваться, – стоило проживать года. Если коротко, то: наконец-то Нечто совершило саботаж против человечества. Ха, поделом ему, негодному! Точно, сам Бог, вмешался в устои Творения. «Потрясающе, даже Его задолбала сумятица “просвещённого” тараканьего народа, снующего по планете Земля». Если же чуть подробней и доходчивей, то в мире произошло следующее. На самом деле, любой живой организм, кроме человека, исчез с лица земли. Ни зверей, ни птиц, ни рыб, ни насекомых… Абсолютно все механизмы умерли, замолкли навсегда. Владычествовал многоголосый людской гвалт. На дорогах замерли редкие машины, охраняемые издёрганными сонными хозяевами, и уже покинутые. Замерли-то они замерли, но не совсем на дорогах. Представьте, так едете-едете, а потом бац – вся система отказала, фары потухли, тормоза не работают, как и всё остальное, только баранку влево вправо знай себе, крути. Тут и профессионал с полувековым стажем от таких выкрутасов опорожнится. Так что, верней будет сказать: редкие машины покоились в кюветах, целовались со столбами и стенами домов, застыли поперёк дорог на боку или вверх тормашками. Покорёженное железо. Практически все магазины закрыты, лишь некоторые киоски ещё продолжали торговать. Толпа оставалась прежней, удивлённо-испуганной. Своеобразная такая упорядоченная белиберда, мать её, просматривалась во всём. А самым потрясающим, что и придавало всему странный цвет, была водная стена, взметнувшаяся до небесных пределов, растянувшаяся на западе от края до края. Вставало солнце, всходило и, перевалив зенит, вступало под занавес, начиная светить лиловатым светом сквозь толщу вод, струящихся вниз и вверх. Не было ни малейшего дуновения ветерка, но на это, пожалуй, не обращали внимания вообще. Не шумела листва, распустившаяся к вечеру на всех деревьях. Неужели время, природа, сущее, вздумали шутки шутить? Вопросов множество, а ответов нет. Каждый терялся в догадках, Антуил же и не пытался разгадать непосильную для него загадку, он просто воспринимал видимое так, как оно есть. Его полностью устраивало подобное новшество, разбавившее скучное существование. За чередой мыслей, мечтаний о том, как пойдёт дальше жизнь, Антуил и не заметил, как постепенно погрузился в предвечерний, корсетом стянувший сознание, коричнево-фиолетовый сон. Последней мыслишкой было: «…А прямоходящие – очко в их пользу, – неожиданно спокойней восприняли до селе невозможное, чем я предполагал. Не дали стрекоча, как тогда… от цунами. Можно списать на шок, или хрен знает на что ещё. Проснулся, смотришь на всё это чудо расчудесное и думаешь, что спишь, или с ума сошёл, глазам, не знаешь, верить ли. А потом, под властью любопытства что ли, сумбура такого, домыслов всяких… адаптируешься, раз пока живой и мертвить ничто тебя не собирается. Да и бежать, в случае чего, куда? Некуда!» Радость парня на время угасла бы, узнай он, что помимо того немногого, что он узрел, было много страшного. И разбитые машины, попадавшие самолёты, взорвавшиеся станции – малая часть внушительного списка. Везде, при каждой катастрофе, гибли люди. Не полностью прав он был и в ином. На самом деле многие, собрав наспех манатки, поспешили убраться прочь. Только всё понапрасну…
Снился Прометей, разорвавший путы, приковывающие его к скале. Он хватает орла, жрущего печень, за шею, бьёт по клюву раз-другой. Кидает в пропасть, а сам идёт к доисторическим людям, но только за тем, чтобы потушить ногами, плевками, иными, нелицеприятными способами, их кострища, – отобрать огонь. И вот он топчет, топчет, топчет… а люди злятся, злятся и тянут украдкой руки к каленым клинкам…
День второй День начался не то, чтобы тяжело, но не без трудностей. Сперва его разбудила – и довольно рано – невыносимая жажда. Плюс, как заведённый, урчал пустой желудок. Так сильно хотелось пить и есть, как никогда. Но на этом проблемы не закончились. Ни того, ни другого утолить не представлялось возможным, так как ни черта в доме не было – ни еды, ни воды. Мало того – в квартире попахивало дымком, но источника горения не нашлось. Глотая вязкие слюни, Антуил, нашкрябав несколько рублей, спустился, преодолевая ощупью черноту подъезда, к ларьку. Но тот оказался закрытым. Пришлось вернуться, несолоно нахлебавшись. В целом это настроение ему не испортило, напротив, чтобы отвлечься он принялся созерцать водянисто-лунное розовое свечение, погружаясь в предсветие утра. Луна садилась, багровела, и скоро должно было взойти солнце; уже нитью окрашивался, в точно такой же красноватый цвет, восточный горизонт; небес чернила перетекали в синеву, пока концентрированную, но быстро разбавляемою лучами светила. Светало, голубело. Стена воды стояла на прежнем месте. Всё было как обычно – ха! – но непривычно. «За раз не привыкнешь». Только первый луч любовно пронзил стрелой небо, сметая звёзды, бросая сонмище жёлтых искр на гребень застывшей волны, так Антуил начал собираться в путь-дорожку. Погода за окном, не смотря на ранее утро, была не по майски тёплой, и он особо не утеплялся, в точности повторив вчерашний наряд, разве что не стал одевать мастерку. С собой он захватил полиэтиленовый пакет, набитый полутора литровыми пластиковыми бутылками. Парень, по-видимому, собрался раздобыть водички. А по возможности и съестного. Почему-то ему казалось, что там, куда он намерился идти, обязательно должна быть мокрая питьевая влага. Во! Знаете, чутьё ли или другая внебрачная штука провидения, но ему на самом деле удалось отыскать источник. И, доложу вам, вполне вовремя, ибо… Но об этом позже. Малый оказался не промах, смекнул, куда стоит податься. Правда, перед этим он побегал по кварталу, пытаясь найти открытый магазин или ларёк. Безуспешно. У одного магазина была разбита витрина, но там копошилась группа неприятных субъектов, и Антуил не решился поучаствовать в расхищении чужого имущества. Тогда, не мудрствуя лукаво, он потопал туда, где частенько проводил время, предаваясь любованию природных идеальных красот, где искал вдохновение и успокоение. Подобные медитативные уголки были раскинуты по всему периметру города, пригорода, и в зависимости от ситуации, настроения, потребности, выбирался наиболее подходящий. Но сейчас дело было не в медитациях и молитвах, а в жажде, дерущей горло и нутро. И он шёл на поиски воды, которую, как помнится, можно применять и наружно и, что более желанно, – внутренне. И такое местечко существовало. В лесу, в овражке, меж трёх сосен, сочился в спокойном журчании ключ, протекая по камушкам пару метров, где в углублении собирался небольшой лужицей, расходившейся тоненькими ручейками-ниточками. Насосавшись воды между сосен (хм, поэтично-то как…), Антуил наполнил тару под горлышко – теперь ценным – продуктом. Плохо только, что рубать, кушать, есть, жрать и т. д., захотелось ещё сильнее, словно Н2О разрушила баррикаду, сдерживающую аппетит. Что поделаешь, – терпеть, только терпеть. Не спеша назад в родимый кубический антураж, с окнами и дверьми, в сутолоку осиротевших людишек. Искусственные огни ночи погасли, обнажив растерянность масс; кофемолки заглохли, центрифуги перестали выжимать, печи похолодели – вжик! – множество всего, казалось невообразимого, – и народ надулся раздражением. Первобытный век! – руками своими, ногами, головой… Маловато и этого… Нет, он лучше сходит на гору, осмотрит окрестности. Полюбуется на преддверие, вероятно, нового мира, будто сошедшего со страниц фантастической книги. Снова разгорелась лучина задора. Как всё-таки здорово, что такое произошло! Как неописуемо превосходно! Порядок вещей нарушился, обещая ни с чем несравнимые переживания. О большем мечтать и не надо, глупо. Он гордился собой, что не такой как все; что то, что есть, понятней, точнее – приемлемей, приятней ему, вместо того, что ближе остальным. Ведь он был против общества вообще, совершаемое им (этим самым обществом), в большей степени, процентов на девяносто девять, ему отвратно. От крупных событий, до мелочей. Перечень предельно огромен. И всё сводилось к одному заключению, что это – дерьмо вонючее. И демократию туда же, и несовершенные законы, и полёты в космос, и продажу оружия и цветов, и цирковые представления с дикими зверями, и выгул собак в неположенном месте, и прочее, прочее… От скотов до скотства. Так-то. С горы открывался заманчивый вид. Со всех сторон сопки, горы, опушенные зелёной коркой, с заплатками синих иголок. Гробовая тишина, сквозь которую прорезывается неясный шум. Ни один листочек не шевельнётся, пока не потревожишь его касанием. Впереди, через изумрудную скатёртную шероховатость, лежал прибрежный город, впервые не окутанный в серость смоговой шубы. Кристальная чистота, – видно всё далеко и чётко. Только вот, величественная «волшебная» волна. Смотришь на неё иссиня-зелёную – будто океан поставили стоймя, вытянули лентой, – сливается с небом и землёй. Вроде и понимаешь, откуда устремляется она ввысь – ан нет! – в мираже основание, ровно тот край мира завернулся, подобно прозрачной бумаге. И не представляется, миля от города до неё, или же тысячи миль. Эх, – красива! Но что за приглушённый гомон доносится до слуха? Это несметные толпы точек-человечков окружали водохранилище, собираясь черпать спасение, но находили пустоту сухого илистого дна. Разочарованно разбредались. Необычно всё приключившееся. Странен выбор сделанный незнамо кем. Речки, что протекали через Владсток, иссушились, выжившие с прошлых веков колодцы – опустели. Неизвестно, где найдёшь… «где потеряешь».
Видимо впопыхах он не обратил на это внимания, но теперь, вернувшись в селение мясников и сдохших автоматов, идя неспешно до хаты-соты, резанули глаз разбросанные в самых ожидаемых местах, углисто-золистые пятна от потухших костров. Должно быть от них утром чувствовался дымный запах. Лишившиеся электричества, – на долго ли? навсегда ли? – желудки разжигали огни, дабы сварганить над треском дровишек, в пляске пламени, незамысловатую жратву. Потерявшие привычность сбивались в кучки, болтали о чём-то. Готовили. Вон, рядом с некоторыми разбросанными, сложенными головёшками, лежали кастрюльки, сковороды, кружки... Разная утварь. И остатки пищи! Антуил подбежал к котелку, в котором виднелись сваренные макароны. Прежде чем накинуться на еду, парень осмотрелся, как бы снедаемый неудобством. Поблизости шатались прохожие, кто-то, как и он, рылся среди брошенной стряпни, – отплёвывался, кашлял. Чихать. Он хочет кушать, и точка. После же первой неосторожной пробы, Антуил разразился блеяньем, фырканьем, плевками. Еда практически не имела запаха, но на вкус оказалась невыносимой, сводившей, тухлой. Целая симфония гадких привкусов. Сощурившись от мерзости, ногтями пытался соскрести отдающий гниением налёт с языка. Достав воду, прополоскал рот, сделал несколько добротных глотков. Отёр губы, с облегчением вздохнув. Тут и заметил устремлённые на него жадные взгляды. Кто-то замер, не сводя с него алчные, наливающиеся кровью глаза, иные же крадучись подступали всё ближе и ближе. -Что за?.. – вырвалось у Антуила. Ему стало не по себе. Разбираться в чём собственно дело, и чем заслужит такой интерес к себе, показалось не вполне уместным. Не ожидая ничего приятного, он схватил полный пакет и, вспомнив школьные чемпионские забеги на длинные дистанции, дал дёру, грозя преодолеть звуковой барьер. Пока бежал, обливаясь водопадом пота, сообразил, что, скорее всего, всему виной драгоценное содержимое бутылок. «Какого чёрта?!! – возмутился он. – Нельзя попросить дружелюбно?!» Но среди безопасной прохлады комнатных углов неприятность быстро забылась.
Всё приходилось делать на кухне, – в ванной, как вы понимаете, было темно. Антуил умылся, почистил зубы, побрился. Испил сырой прозрачности. Залюбовался влажностью. На время вода полностью завладела его вниманием. Но только до тех пор, пока новый спазм не скрутил живот. Он не привык голодать, и сутки без пищи – ужасная пытка. Знание, что человек без харчей, даже сухарей там всяких, может продержаться не одну неделю, не шибко утешало. Но с неизбежностью приходилось мириться. Голод не тётка… ну и хрен с ней! И всё же чувствуя большую бодрость, чем до сели, он решился навестить ещё один излюбленный пункт. Проведать, как обстоят дела там…
Когда-то – совсем недавно – здесь работали экскаваторы, гудевшие шмелями, которых растрясли в коробочке; падали, скатываясь по откосам острые камни, – журчали; стуча по зигзагам дорог-змей, обвивавших кольцами склоны, «БелАЗы» поднимали бежевую пыль, чётче отмечая диагонали лучей. В отдалении, за перевалом, жужжали потревоженным ульем, высоковольтные провода. Теперь здесь иная песня. Запустение и заброшенность. И сидя на здоровенной глыбе, отколовшейся от скалы, видишь плоское серое дно карьера, где нет движения и нет работы. Добытчики кинули тяжёлые доспехи, оставив на милость рже. Звенящая тишь. Но эта мелодия ближе Антуилу, при ней мысли струятся спокойно, ненавязчиво. И гостьей прилетает осознание… Антуил уже знал, что еда, отдельные её составляющие, потеряли съедобность. Он это понял, когда, не удержавшись, влез в передвижной киоск с вывороченной дверью. Выбирая, больше наугад, из разбросанного товара что-нибудь пожевать и попить, и осторожно пробуя, он смог убедиться, что всё имело вкус тех же макарон, отведанных ранее, и никак не лезло в глотку. Точно бесплотный ком не пускал, – хоть давись. Такая же ерунда происходила со всем, что намеривался испробовать Самойлов. Предположение, что только он один подвержен гениальной болезни «ни шиша сожрать нельзя», отметалось как бездарно-абсурдное по причине того, что, раз красиво и не очень упакованные фабрикаты и полуфабрикаты лежат в киоске практически нетронутыми, то ясно – обожглись многие. К тому же, прислушиваться, себе запретить не можешь, а именно этим способом ему удалось узнать, что: «хавчик, ядрёна вошь, накрылся тазом медным, огонь, сука, гореть перестал уметь…» Разговоров слышалось много, но большинство аккурат об этих новых злокозненных подарках. Если оно так, то дела, скажем честно, впору нарекать незавидными. Но Антуила это нисколечко не пугало. Почему-то к нему явилась убеждённость, что всё это, всё что творится, происходит, ведёт к логическому концу – концу Света. И испытывая волнения, он терялся в догадках: как обернётся дальше, когда молотом Тора ударит капут? Он не страшился за свою судьбу. Что понапрасну дёргаться – чему быть, того не миновать, – всё равно никуда не денешься, да и деваться не хотелось. Не считая себя ни ангелом, но и не демоном, Антуил готов был покорно принять любые муки – если они грядут – за свои грехи. По крайней мере сейчас он мыслил так. Когда же попадёт во власть мук, – каких? – будет поздно бежать, придётся… хм, переживать. «Что, если это – прелюдия к чистилищу, за которым либо ад, либо – рай?!» «Да ну!.. А что, если предположить, что после смерти ничего нет. В смысле, вообще ничего». «Тогда… Ложь. Быть не может. Что-то да есть. Сама смерть призрачна. Я о физической. Просто снимаешь внешнюю оболочку. Опасна другая смерть, когда дух отмирает и разлагается». «Какие высокие слова. Корабли-кораблики… Но всё-таки…» «Отвянь». «Не понял». «Замяли!» А гелиевый раскалённый шар, медленно заходя за волну, очерчивал золотую корону над ней. Начиналось светопреставление. Не спеша потянулась зелёно-сиреневая тень. Чуть-чуть и она накроет всю площадь. Начнёт спадать жара. И что-то произойдёт. Встревожит. «Прежде чем родится новое, должно сгинуть, дабы не заразить, старое, отравленное. Глобальный переворот. Чёрт, мило-то как…» «Очуметь, – упасть, не встать». «Не стоит удивляться, если приключится что-нибудь ещё. Обязательно, так и будет». «Оптимист, тудыть тебя». «Стараюсь». От действительности он не ощущал, чтобы исходила угроза. Куда больше настораживала реакция наследников Пилатов и Торквемад, их поведение, спущенное с тормозов среди «хаоса». «Всё будет хорошо. “Вы снова здесь, изменчивые тени”. Всё будет хорошо».
* * * Прямоугольные клетки стояли одна на другой тяжёлыми рядами. Заброшенный ангар был разделён на две части. В малой находились непонятные агрегаты, ржавая ванна, разбросанные инструменты, а под высокими, неумело заколоченными окнами, валялись, создавая курганы, не то тушки животных, не то содранные с них шкуры. Большую часть заставляли те самые клетки, оставляя между собой узкие проходы. Много клеток. И в каждой много кошек… котов… котят. И молчание. Сырость и кошачий дух смешивались в полнейшей тишине. Запертые, они внимательно следили за каждым шагом убийц расширенными зрачками. Раньше, когда они только попадали сюда, в них ещё можно было прочесть дикий страх. Но не теперь. Отрешённость и безропотность остались у осужденных на скорую смерть. И всё же они обнимали друг друга, обнимали, старшие – младших, здоровые – покалеченных. Так по-человечески, нежно, немым участием, без движения. Словно пытаясь успокоить и себя и рядом прильнувшего. Здесь разные масти, разные цвета шерсти, лоснящиеся переливы; здесь были потерявшие глаза, с обрубками лап и хвостов, с отрезанными или оторванными ушами, с обварившимися мордочками и боками… Хромые, глухие, слепые, безъязыкие, с выдранными клыками. Но породистый кот вылизывал одноглазого, с порванной улыбкой, беленька (или поседевшая от горя) кошечка зализывала страшную рану, покрывавшую красным ожогом голову котёнка. Урчание уходило в глубь. Они пропитались любовью – пусть звериной – к ближнему. Они смирились, но смирение превратилось в кошачью молитву. Плакали ли они? – Плакали! В душе своей, навзрыд, но стойко снося беду. Наблюдают за убийцами, а те подходят к клеткам, отворяют их, хватают за шкирку обречённых зверьков. Зачем они делают это: губят живое, ради шелеста денег? Набросится на убийц, шипя, вгрызться в горло… Но не получается, – краски меркнут и… Плохой сон рассеивается, оставляя безудержные слёзы и воспоминание, что это правда. Да, это было. Он вновь, плача, прижав колени к груди, окунулся в тот ужасный час, хуже которого, казалось, ничего быть не может. Давность на вечность. Это было. И ангар заброшенный, заросший, и клетки с кошками, трупики и шкурки. Было. Но не было душегубов. Повезло? И он открывал мерзкие клети, чтобы бежали на волю. Они же не сразу двигались, они уже не доверяли человеку, они слишком многое повидали, на что способен двуногий, как обходится с их собратьями. Приходилось трясти клетки, переворачивать, кричать, подпинывать медлящих. Он удивлялся, как не лишившиеся крепости, тащили, подталкивали изнемогших, ослабевших. Так заботливая мать в зубах переносит котят в укромное место. После чего он поджог всё, что могло гореть, и сбежал. Без оглядки. Со щемящим сердцем. С чёрненьким котёнком. «Как хорошо, как не поземному хорошо, что исчезли животные. Ушли… Воспарили… Не готово человечество к ним, или утеряло право на сосуществование с ними… Теперь вы в справедливости…» И мысли эти укачивали, ровно младенца в люльке. И Гипнос успокаивал, передавая обещание матери – беззаботную ласку Ночи.
День третий Не стоит лукавить, с самого первого дня, когда существование потекло кувырком, не обошлось без жертвенных особ, отдавших свои жалкие жизни во имя… многие, кончая самоубийством, даже не знали – чего. Какая-то секта заявила, что смерть её фанатичных фанатиков искупит грехи человечества и освободит от дьявольского ига. Но как показала дальнейшая череда событий – ревностные приспешники своих сектантских убеждений повесились зазря. Висят они и по сию секунду, и будут висеть, думается, до последнего дня. Всюду воцарилась анархия, – чем дальше, тем заметней, – и никому дела не было до суицидальных дегенератов. Тем более те так законспирировано провели ритуал удушения, что найти их составляло задачу непосильную. Дальше – хуже. Кончающих с собственной жизнью не уменьшалось, но прогрессировало. Некоторые умудрялись за компанию, а не с умышленного зла, прихватит с собой кого-нибудь ещё. Особенно повезло дотошным родственникам. Лихие прыжки с крыш высоток, и петля на шею, стали бестселлерами «как стать дохлятиной». Самое обидное, идёшь ты по улице, по тротуару вдоль дома, а на тебя шлёпается беззвучно посторонний человек, которому приспичило шагнуть с карниза именно в этот момент. Безобразие, одним словом. У всего населения крышу сводило потихоньку набекрень. Апогей же на насильников против самих себя (ох плачет по ним второе кольцо седьмого, дантова круга), открыл день нынешний. Причём женщин не в пример больше сводило счёты с жизнью. И причин тому было несколько, однако, во главе стояла одна, только что вылупившаяся. Просочившаяся в прошлое ночь, даже собирающихся бодрствовать свалила с ног. И когда Антуил метался во сне, – нервно дрыхли и все остальные, придаваясь бередящим душу грёзам. А дети незаметно, неуловимо «пропадали», точно росинки на сухом ветру. Неощутимое дуновение и нет их. Растаяли, слизанные неизвестностью, безвинные, не успевшие замараться в водах Аидовых рек. Неровным рассечением легла разделительная полоса, выбирая, кому исчезнуть, кому остаться. Но усердный не нашёл бы ни одного ребёнка до пяти лет. Поредели ряды и среди доросших до момента пробуждения Эроса. Исчезли проращенные семена, но ещё не появившиеся из родного лона. И проснувшиеся, некогда брюхатые, потеряв, находили животы свои не обременённые плодом, груди, не полнящиеся молоком. Крик и плач огласили начало свежего дня. Но среди них были и обезумевшие от радости, не желавшие разрешаться от бремени, проклявшие час зачатия. Здесь не до потешностей – чокнутых прибавилось значительно больше. Что может быть скверней цивилизованной дикости – худшей из всех дикостей, где прочно осели и, расстелив умопомрачительную скатерть, стали пиршествовать Анарх и Ата***. Необратимая одурь овладевает податливыми мозгами, тщедушными, не могущими перенести внешних потрясений. Без стеснения можно сказать, что большая часть населения с катушек-то, да съехала. Город, где тени, отбросив борьбу, лежат на предсмертных одрах, призраки и зомби, утратившие внимание к окружающей действительности, психопаты, буйные, помешанные, провозглашающие расхожие пророчества… Всё это так внезапно выплыло на поверхность, обнажилось гнойниками. Противоборство разрослось, склоки окончательно завладели людьми. И было это на третьи сутки. Воистину, не много надо было, чтобы… Но кто-то из спятивших, или ещё нет, загнул теорию, что полоумие, эпидемией распространившееся, очередное проклятие Небес. (Теперь все поголовно, не найдя научных объяснений, ссылались на Небеса или на проделки Сатаны.) Может оно и правильно. Уязвляет бездумность высказывания. Ну да блин поминальный с ними!
* * * Всплеск воплей, выдирания волос из головы, пускания пузырей в опустевшие детские одежонки и сморкания при поглаживании плоских животов, приутихли к моменту, когда ведьмам сна надоело раскачивать астральную зыбку с Антуилом, и они безжалостно вытурили его в явь, предъявив в качестве расплаты ноющую боль в затылке. Определить, сколько времени, возможность не доставлялась. По наклонам теней выходило за полдень. Скоро свет переменится. Никакого настроения покидать лачугу не было. Воды было достаточно – дня на два, для одного человека. И проблему доставлял лишь клозет. По большому Антуил ходил последний раз в первый день революции грубо-вещественного мира, а точнее – поздно вечером. Пускать же струйки приходилось значительно чаще, так как всё питание сводилось, понятно, к потреблению воды. Её же (саму воду) тратить на смывание, было очень жалко. Вот по комнатам потихоньку и расплывался нюхощекотливый душок, испускаемый из туалета подданными клоаки и аммиака, и раскрытые настежь окна нисколько не спасали. Наоборот, с улицы проникал жар раскалённой докрасна сковородки, что лишь усугубляло положение, усиливая запашок. Погода явно служила не по сезону. Да и были ли теперь сезоны вообще, вопрос конечно спорный. Что весна, которая должна править балом, – таких температур Антуил не помнил даже в самые жаркие лета. Градусов сорок, не меньше, предположил он, ежеминутно вытирая пот со лба. И это ещё спасала прохлада стен. Чтобы не парится личинкой на постели, Самойлов, усилием подорванной воли, заставил себя сесть за труды картинные. Решение наиболее подходящее, ибо отвлекало от голода, инородных запахов, зноя и далее по списку. И не важно, апокалиптические пророчества поджидают впереди, или смерть от голодухи, – если не изменится к обратному. Как для пчелы потребность – собирать пыльцу, так и для него – рисовать. Тем более он и так пропустил достаточно времени. О, работа желанная, – через чёрточки и штришки, через труды, что обозначают тебя – к цели. Счастливое служение. Преодоление. Выстраданное – на листе. Пересмотрел готовые рисунки. Отдельной стопочкой положил незавершённые труды. Сосредоточился, ушёл в себя, принялся рисовать. Готовый образ уже парил перед глазами. Он рисовал стену воды, которую на осколки разбивает прошивающее её космическое тело, падающее на город в долине пяти гор.
Начинало смеркаться, когда работа была успешно завершена. От напряжения при тусклом свете немного резало глаза, но удовлетворение от дел рук своих, с избытком покрывало эту мелочную неприятность. Десятая оконченная картина. Неплохо. Развернув стул к окну, Антуил смотрел на недвижимую крону клена, выступающий угол девятиэтажного дома, нависшего верхними этажами над деревом. На нижнем, попадавшем в рамку окна, балконе стояла фигурка человека, облокотившегося на ограждение. Всё это напоминало снимок на фотокарточке, навивающий чувство прожитых когда-то дней. Точно взгляд на прошлое, что неотступно следует попятам. Но вот человек перекрестился, разгоняя застывшее наваждение, и, моментом позже, нечто пролетело вниз напротив квадрата окна. Секунда, и послышался глухой удар, который финальным аккордом завершил писклявый женский вскрик. Открыв рот, Антуил продолжал сидеть. Он прекрасно понимал, что случилось, но разум отказывался верить в это. «Твою же мать…» Сорвавшись с места, бросился на подоконник. Осторожно выглядывая, он молил, чтобы никакой охламон не решился повторить подвиг камикадзе, и не заехал бы пяткой ему по темечку. Упал незадачливый самоубийца, – если уместно здесь так говорить, – не вполне удачно. Ноги, с неестественно вывернутыми ступнями, покоились на прохожей дорожке, правая рука переломилась об бордюр и из предплечья белела сломанная кость, верхняя часть тела легла на сухую землю клумбы. Человек лежал вниз лицом; одетый в чёрный костюм, точно собирался на деловую встречу. С высоты не представлялось возможным различить, жив ли он. Среди тех, кто оказался поблизости, только престарелый мужчина соизволил приблизиться к покойному, проверить бьётся ли пульс, теплится ли жизнь. Но по тому, как он – недолго подержав пальцы на шеи пострадавшего, – покачал головой, никаких сомнений не осталось – сосуд опустел. Прежде чем уйти, мужчина выдрал пучок пожухлой травы, положив его на спину покойнику. Больше поражало безучастие остальных. Кто-то, мельком взглянув, проходил мимо, кто-то останавливался на минутку – поглазеть, но ни у кого не читалось на лице сострадание. Будто произошло нечто привычное. И это было правдой. Другое дело, что Антуил сталкивался с этим впервые. Сидя дома или уходя из жилые массивы, он имел небогатое представление о творящемся в городе. Три дня вполне хватило на кардинальные перемены в психики человека. Владсток превращался в некрополь. И если первые дни сознательные граждане, ломая голову, пытались как-то участливо обойтись с трупами, унося их куда-нибудь с пекла в тень, или закапывали, где надоумит, – но этим больше страдали заботливые родственники. Но, чисто нарастающим снежным комом, покойничков становилось больше и больше, пока на них не перестали обращать внимание. А особо наблюдательные заметили, что хватает нескольких часов – сколько точно, понять сложно, – чтобы мертвяк разложился до костей, а за ночь пропадали и кости. Единственно, прогнивающие останки, с таким же усердием и смердели. Повезло парню и с районом, его без преувеличения можно назвать благоприятным. Сводивших счёты с жизнью здесь было меньше, да и предпочитали они менее громкие способы: тихо, мирно испускали дух в квартирах. Куда страшней были вспыхивающие из-за различных мелочей потасовки, когда, вскрыв всё животное, люди забивали друг друга до смерти. Среди прочих выделялись и такие, которые целью избрали членовредительство. Не встречая достойного сопротивления, они крушили, били, ломали, насыщаясь мнимой властью. Но и страсть к разрушению, утрачивая масштабы, становилась более спонтанной, от внезапных порывов ярости, и более изощренной. Одно существо, издеваясь над другим, как бы вымещало обиду за свои страдания. Отсутствие еды, ценность воды, возвращение от века технического к веку первобытному, только ухудшало положение, подливая масло в общее настроение. Ни с чем подобным Антуил пока не столкнулся. Однако безразличие стада не долго владели его сознанием. Грустно улыбаясь, он сполз на пол, приютившись у батареи. Не хотелось ни думать, ни шевелиться, – просто лежать, закрыв усталые глаза, наслаждаясь передышкой… Набег ночи принёс ещё не утраченное, что-то человеческое. Одинокие и обездоленные затянули песни. Забренчала неподалёку гитара, пронзила бетонный скелет игра флейты. Люди бодрились, утишались музыкой, но тянулся через неё мотив реквиема…
День четвёртый Не иначе африканский зной пожаловал в гости. Фаэтон прискакал на огненной колеснице. Услужил, нечего сказать. Точно преданный делу косарь – собрал обильную жатву. Люди мёрли, как мухи. Храбрый портняжка завалил семерых одним ударом, здесь же люди валились пачками застигнутые ударом на солнцепёке. Жара проникала всюду, не спасала тень, не помогали своды крыш. Улицы устилали тела обезвоженных и попросту изжаренных. Раскрасневшаяся кожа пузырилась ожогами. Температура, точно рысь притаившаяся на ветке в ожидании добычи, дождалась, когда улицы заполнит побольше народу, и в полдень – скачок… Многие не успевали ничего понять, но уже валились штабелями. Противно пахло жжёным, горелым мясом. Но были и такие, которые выбирали незавидную участь жаркого, не найдя смысла в дальнейшем существовании. Спекались и в комнатах-духовках, теряя сознание от духоты.
Он прятался в ванной, лежа в обнимку с бутылём воды, то проваливаясь в дремоту, то вновь всплывая на поверхность реальности. Кромешная темнота не ассоциировалась со свежестью, наоборот – с сауной, самой неудобной, при вышибленных пробках. В очередной раз приоткрыв глаза и увидев всю туже неизменную темень, Антуил решил опять не погружаться в сон без сна. Похрустывая суставами, выполз ужом из ванной, убеждаясь, что от пагубного светила осталось слабое зарево. Зачтя в свою пользу не одержанную победу, он с превеличайшим удовольствием уподобился твари, занимающую повыше эволюционную ступеньку, чем пресмыкающееся. А встав – обомлел. Эх, если бы он знал о вредоносности адских лучей, уничтожавших не только человеческий род. Всё, что могло возгореться, и было сотворено десницами людскими – загоралось, без пламени и дыма. Самойлов со скорбью взирал на то, где неторопливо прошлись лучи, скрупулёзно выедая как можно большее. Оконная рама, пол, стол, стул, не счастливый компьютер, другие мелочи – почернели, сровнявшись видом с не догоревшими головёшками. Не на них смотрел Антуил, обида грызла за другое, за художественные труды, устилавшие пеплом чёрную крышку стола. В пору взбесится, доломать выжившее… «Бог дал, Бог взял». Противно стало находится в, наполовину выгоревшей, хате. Часть обоев, край кровати и некоторые из вещей приказали долго жить. Полки с книгами минула зловещая расправа, они стояли у стены, докуда солнышко доставало пламенным оскалом на заре каждодневного рождения. Заметил Антуил и то, что лучи-обжоры дотянулись и до висевшей журнальной вырезки, оставив – о как благородно! – окружённую ореолом голову Христа, но не дотянулись, или обошли надпись: «На всё есть воля Божия». С одеждой и так было скудно, а после вандализма Феба, выбор свёлся к примитивному отсутствию выбора. (Смешно смотрелось старое трико, левая штанина которого рассыпалась прахом.) Остались не тронутыми джинсы и, соскользнувшая со стула и тем спасшаяся, давно не надеваемая рубашка с коротким рукавом. Не думая понапрасну, он, разламывая угол рамки, снял уцелевший треугольник картины, сложил вдвое, да так, чтобы сгиб не проходил через лицо Господа. Сунул претворённый оберег в карман штанов. -К пуску готов! – приплясывая, провозгласил Антуил. – Отчаливаю! Стены сотряс удар закрывшейся двери. Осыпались пепловые обои.
* * * Дом – улица, улица – дом… это нормально. Неизменный график времяпрепровождения. Так было до, так есть и сейчас. Особенно теперь, когда всё потерянно и остаётся заняться собой, впитывая процессы преображения. А в принципе, чем занимается каждый человек (точнее занимался), как не рутиной каждого дня. Просыпался, завтракал, шёл на работу или учёбу, встречался с друзьями, товарищами, знакомыми, и прочее; обедал по случаю, ужинал, смотрел телевизор, и спать. Такова и была основа, с изменениями в отдельные стороны. Все питались готовым, а новое лепили по шаблонам прошлого. Империя графоманов, ставших на место поэтов. Ремесло вместо искусства. Разбирать образ жизни? Нет!.. Антуил же жил так, как… умел жить.
Под глянцем неба раскинулись почерневшие бока построек, выходивших на солнечную сторону. Чернело и всё остальное, что попало в лапы Аполлоновых лучей, и к созданию чего – если кто запамятовал – преложил руку человек. Частички же природы стояли, лежали не тронутыми. Для них не было никакого пекла, никакого огня. Наоборот, словно впитав энергию, излучали сочность красок. Туманкой расплескались цвета: зелённый, вокруг листиков и травки, коричневатый над землёй… Размытые пятна – побольше и поменьше, – среди чёткости мрачного антуража. Мёртвое, будь то древесина – обгорело, пластик – оплавилось, стекло – полопалось… И окрас копоти. Куда бы ни устремлялся взгляд, всюду лежали, приняв разнообразные позы, обгоревшие трупы. Особенно уныло выглядели открытые участки. Ком к горлу подкатывал, когда он видел запёкшиеся глазницы и языки в приоткрытых ртах, похожие на варёные язычки мидий, и клочья истлевших волос и одежды. Где-то кто-то лил слёзы над одной из неоконченных кремаций. Большая же часть народа бесновалась. Плясали, танцевали с погибшими, совершали более изощрённые непотребства, описывать которые не возникает желания. Не без отвращения Антуил рассмотрел на некоторых телах следы от укусов, но кусочки жареного мяса валялись подле хозяев. Валялся неподалёку больной антропофагией, с застывшей на губах кровавой пеной, в руке сжимая золотистый лоскуток чей-то кожи. Отравился, сцуко. Проходя улицы, через силу заставляя себя смотреть на творящееся, Антуил отметил, что к мёртвым испытывает куда более тёплые чувства, чем к живым. Не от злорадства, но от чего-то другого. Он не анализировал, не раскладывал по полочкам эти чувства. Они были, и всё. Зачем вопросы: почему, как так, и так далее. Пускай отвечают, поднаторевшие в делах этих, ушлые психологи. Правда, – между нами, – у них-то в первую очередь сорвало двери с петель. Вещая правда: не всё поддаётся разумному объяснению. «Отмучались ли они? – задавался вопросом Антуил. – Преследуют ли их мучения попятам? Но если на всё воля Его, – этой мыслью он утешался, ибо верил, – то каждый получает по заслугам…» На кольце Багратиона к нему привязалась молодка, потерявшая ребёнка. Обнажённая по пояс, она сдавливала крупные груди, предлагая взять её здесь же, немедленно. И Антуил заметил, как желанна женщина, как сильно притягивает границами телес. Чёртики заплясали в голове отвергая все доводы против. Среди разгула страсти и безразличия, где каждый за себя и для себя… Почему бы и нет?! Ведь неизвестно, последний этот день, или следующий. «То-то и оно! В последний день поддаться искушению, предать себя ради ничтожного вожделения?! Фи, ну ты и бяка!» По джентельменски козырнув, Самойлов, отмахиваясь, стал выкручиваться из объятий падшей леди. …Потом был «чик-чирик», звёздопад, частое эхо неразборчивых голосов. Постепенное прояснение, острая боль над левым ухом – особенно если прикоснуться к этому месту, нащупывая шишку, – растекающаяся по голове болью тупой. В поле зрения попадает валяющаяся дубинка, и становится предельно ясно – огрели ею, а кого, и так понятно. А рядышком, не утруждая себя скрыться от посторонних глаз, во всю кипела оргия. Грудастую девицу, утробно урчащую от удовольствия, усердно вспахивали, как не поднятую целину, четверо лоботрясов. Попытки пристроится к самым дражайшим впуклостям, постоянно оставляли одного не удел, и тот, страшно пыхтя, начинал орудовать нетренированной рукой. Задница везунчика, мелькающая бледным пятном в ночи, накладывающей штрихи, летала вверх-вниз, вверх-вниз… Ошеломлённый бесцеремонным видом, Антуил даже не стал пользоваться моментом, чтобы отомстить за принесённый вред его здоровью. Видя обоюдное наслаждение полов, он только метко плюнул на качающуюся «попу», поблагодарив тем самым за спасение от не в меру страстной особы. На сегодня хватит зрелищ. Но этот случай оказался отнюдь не единичный. Словно люди смекнули, что это ещё один способ на время отрешиться от казусов сопряжённых с повседневностью. Отупевши усталые и устало отупевшие, растерявшие последние крохи человеческого, они взлелеяли в себе неадекватное поведение. И пожинали теперь плоды. В этом всё: трахающиеся, убивающие, гробящие, отрешённые, ставшие овощами, бесцельно бродящие… Остатки сил расточались по-разному, но итог сводился в один узел. У «сапиенсов» обнажилось то, чем они в действительности и были.
День пятый Похоже, что танталовы муки начались и для Самойлова. Если, подающий время от времени булькающие звуки, желудок попривык к постоянному отсутствию «чем-нибудь перекусить», и как-то не особо выкаблучивался, не сдавливал уже спазмами, то весь организм в целом – и так слегка истощённый – от нового удара совсем раскис, как Антуил не подготавливал его. Предполагал и ожидал, что такое вполне может произойти, и в ближайшее же время… Но не настолько! Несколько часов печаль полностью верховодила парнем, и было от чего. Вода, так бережно и экономно потреблявшаяся, ни с кем неделимая, – закончилась, и это вполне справедливо, если учесть, что хоть одна глотка, да увлажняла свои стенки; и тем более: ничто не вечно в тленном мире. Но это только пол беды, точнее меньшая из двух. Самое поганое заключалось в том, что источник, откуда Антуил черпал продление жизни для личной персоны, получив добро на ходатайство, отправился в заслуженный отпуск. Ключ больше не бил среди трёх стройных стражей. Кстати, на дворе воплотилась, одетая в жёлто-красные наряды, плаксивая осень. Похоже, что за четыре отслуживших истории дня, успели смениться два, по-своему неповторимых, сезона. Весна. Лето. Если так пойдёт и дальше, догадывался Антуил, то на седьмой день, если он настанет, явится кристальная зима.
* * * «Вроде даже и ничего, сидеть так на берегу залива, смотреть на дно, усеянное металлоломом, битым стеклом, севшими на мель кораблями – это в основе, – и другим, самым настоящим мусором. Отходы как на ладони. Что может быть, хм… лучше? Да ничего!!! Милости просим в рай для… А, ну его в болото!..» И добавить-то нечего. Сидя на камнях, кутаясь в тряпьё, Антуил обозревал обозреваемое. Приходилось мокнуть, – морось противно сочилась с тёмных туч, щекотала лицо, пахла дёгтем. Как оказалось, пить её не представляло смысла. Одних она убивала, выжигая нутро, другие же не могли напиться, и пили, пили, пили… Не лучше обстояло и с плодами. Урожай грозил тем же, чем и небесная вода. Кусни кусочек и жди. Не подохнешь через минуту, значит всё в «порядке», можешь жрать за оби щёки дальше, вот только не насытишься. Хоть тонну умни. Что уж говорить: теперь, чтобы повстречать человека, нужно очень постараться, напрячь терпение и усердие. Но и встреченные, скорее всего, предстанут умалишёнными, ссохшимися, покрытыми гнойниками, метастазами. Ярмарка бесповоротного безумия крутила карусели. Заострив взгляд на ракушке, парень силился представить себя на её месте. Стать ею, быть такой же, как она, безмолвной, спокойной, принимающей всё происходящее так, как оно есть, не прикрываясь магическим щитом объяснений. Помогало с натяжкой – пружина нехотя растягивалась. Но поддавалась. Думать ни о чём не хотелось. Сознание занималось воспроизведением шума ушедшего прибоя, запахом вскипающей пены, оживляя берег. Снова подул, распуская зелённые копны, душистый бриз. Затянули песню моря чайки, зашуршала омываемая галька. И ракушка, белеющая сквозь прозрачность… …Шагов не было слышно, просто ощутилось чьё-то близкое присутствие. Восстановленная с таким трудом умиротворяющая картина, рассеялась, как дым. И снова глазам предстали ржавые железяки, сухая морская вода и всяческая дребедень – похоронный венок человеческой праздности, обожающей прыгать, в пример вшам, на всё готовенькое, делясь без сожаления с природой отслужившим, потерявшим былую стоимость, которой не было изначально. Выжившая чудом под солнцем женская прокладка прилипла к теневому краю булыжника, и дерзко глумилась над проклятым обетованным краем, выставляя напоказ кроваво-жёлтое пятно, – точно растянутые губы призрака в ухмылке. Брезгливые мурашки пробежали по телу Антуила. Издав неопределённый звук, он изрёк: -У всех течёт, но не все меняются. Но тут же спохватился, вспомнив, что рядом, наверное, кто-то находится. Краем глаза просканировал берег справа – никого, слева – чьи-то вытянутые ноги. Повернул голову – никого. «Померещилось…» Стоило же глазам и голове занять исходную позицию… «Твою грелку!» Ноги опять появились. Одетые в чистые, выглаженные тёмно-синие джинсы, чёрные носки и блестящие, лакированные чёрные туфли. Повторные попытки разглядеть хозяина ходулей, успехом не пользовались. Всё пропадало, стоило смотреть напрямую, но проявлялось при боковом зрении. Ноги принципиально издевались. Он так и понял, сомневаться не стоило, – болтики расшатались, извилины прорвало – побочный эффект шизофрении, – привет дурдом! А раз так, то не грех познакомиться с чертовщиной, глядишь, разговориться. -Самая пора пить яд цикуты, – сказал Антуил, добавляя на английский манер: – Неправда ли? Естественное молчание. «Ну конечно, с историей мы не в ладах». «Постой, не гони лошадей. Это же две чёртовых конечности! Чем им слушать? Через что говорить? Через ширинку что ли?!» «Эй, у галлюцинации могло бы быть побольше воображения… Необразованные ноги! Принадлежи они живому, реальному человекообразному – промокли бы до нитки, а эти сухие, как римские гуси». «Скажи чего-нибудь попроще». «Дело дрянь. Детский сад какой-то». -Слушайте, близнецы Бьенвеню****, не хорошо получится, если ваш владелец очнётся, а от вас и след простыл. – «Мхом порос». – Вторая попытка разговорить, кхм, ноги. И тишина. -Чувствую себя идиотом… -Ты видишь меня?.. «О, вот и голоса чудиться начали. Забавляются Керы». -…Это хорошо. -Ага. Уморительно хорошо… -Почему ты ни с кем не поделился водой? «Ого, прозорливые, бестии. Точно – бред, предвестник свихнувшегося рассудка. И всё-таки, почему не делился, не рассказывал, где есть вода? Но я даже не думал об этом». -Я даже не думал, – машинально повторил Антуил. Язык слегка закостенел от долгого отсутствия общения, слова вылетали, но под пудовым грузом. -И потом, скажи одному – пойдёт цепная реакция, на утро весь город в курсе будет. Поведай безумцам, где амбар с мукой, и муку развеют, и амбар разрушат, и друг дружку хребты попереламывают. Лучше одному носить такую ношу. Кому положено, те бы нашли. -Твоя неосознанность оправдывает больше, чем твои объяснения. Не все же люди достойны недоверия. -Мой глюк, мне же мораль читает! «Это нормально». -Послушайте, дорогие мудрые ноги, а как поступили бы вы?! -Ручей прекратился не из-за этого, не из-за тебя. – «Посторонний» голос не уделял внимания вопросам, продолжая разворачивать «свою» тему. – Так положено, так должно было случится. -Алё, ты меня слышишь?! По-моему мы говорим о разных вещах… -Уже то, что ты меня видишь и слышишь, само по себе замечательно. «Ужасно! Ты – “а”, тебе – “б”». «Интересно другое, скажу я, почему голос видения слышен чётче с левой стороны?» «Потому что, оно само – слева!» -Это хорошо, – продолжал «незнакомец». – Всё замечательно! Пусть мир будет таким, какой он есть в данный момент, в последующий. Не бойся, не спрашивай у него разрешения на свои поступки. Он создан лично для тебя, чтобы ты мог расти. Жизнь меняется ежесекундно… Ты видишь это? Пролетел камушек, выбивая дробь при падении. -Ещё бы. – Слова сорвались под шевеление волос. Шевелились не только на голове, но и подмышками, и в других местах. Теперь Антуил видел. На расстоянии вытянутой руки от него, сидел («Как же его зовут?») «писателишка». Ухоженный, причёсанный, в свежей белой рубашке. Капли дождя ложились на него, на одежду, но он оставался сухим. Лёгенькое свечение исходило от его лица. Чуть дальше, видимо для сравнения, капался в останках катера, чёрный даже для кавказца, замызганный, как носовой платок, чахоточный азербайджанец, отхаркивающий при кашле сгустки крови. «У-у-у, нечистая!..» -Видишь меня только ты, он не видит. Ему мало осталось, обломки послужат для него могилой… «Откуда… как… что… Ай, пошло всё в преисподнюю!» «Нашёл чему удивляться. Сколько можно?! Столько всего произошло…» -Здорово, что ли. – Антуил думал, стоит ли вообще что-либо спрашивать, если вопросы игнорируются. – И давно ты здесь? «Браво! Брависсимо!!!» -Незадолго до того, как ты ощутил меня. «Неужели, его величавое величество соизволило…» -Это очень хорошо. «Ёханый бабай! сколько можно повторяться?!» -Угу… Постой-ка, а откуда тебе известно о воде, я что, в нирване сам с собой разговаривал? -Как сказать, – «писатель» на секунду задумался. – Прочитал… -А, умеешь читать мысли… Бывает. -Только те, которыми ты всецело поглощён. Тогда мы можем читать их образы. «…» -Кто это – вы? -Когда же ты увидел меня, то я решил спросить… -Одну минуту, – прервал Самойлов, неудовлетворённый строем диалога. – Ответь мне, почему ты отвечаешь не на все мои вопросы! Знаешь ли, это напрягает. Собеседник улыбнулся ещё лучезарней. -А что тебе дадут ответы? «Удовлетворение…» «Чего?» -Ничего. Антуил отвернулся в сторону волны. Страшная красота перемещения вод, водопад текущий вниз, вверх. -Признаться, я не ожидал, что кто-то ещё – в данном случае ты, – может уловить близость таких, как я. Знаешь, хорошо, что ты никому не давал пить. Да-да. Другим бы показалось, что ты хочешь напоить их ртутью. Тебя попросту линчевали б. -Рад слышать! -Послушай, Антуил, я не могу рассказать тебе, почему дождь не трогает меня, почему я могу питаться всем тем, что лежит на прилавках магазинов, но является ядом для остальных, не подобных мне, почему практически никто не видит меня… Не могу, потому что не знаю. Остаётся лишь предполагать; предполагать, что каждому воздаётся по взращенному им духу. Понимаю – сухие слова, но вмешательство божественного столь велико, что я могу только плыть по течению, наблюдая светлые берега. Где-то ждёт меня и мой берег. Скорбно за тех, кто утонул по собственной глупости, так и не причалив к собственной сложенной суше. Но с уверенностью утверждаю: нет здесь места отчаянию. -Это я и сам понимаю. -Так держать! – Искренняя радость заразительна. – Скажи, какой ты видишь стену перед собой. Околдовывающая, преображающая шум потоков в музыку счастья, где взмахи ангельских крыльев нашёптывают о заветной свободе, порождённой усердным цветением, стремлением к свету, участию. -Ну что, – окаймляющий горизонт стоймя ставший океан. Хм… -Вот. А ведь каждый видит стену по-разному. В ней и кипящая кровь с варящимися людьми, кусками мяса, костями; и обнажённые совокупляющиеся тела; и пламень, и смолянистая тьма… Разносторонние ужасы. Но есть и мирные картины – дорогие сердцам виды. Таких мало. Очень жаль. Разговор продолжался, сменялись темы, но Антуил не спрашивал, для чего, зачем. Содержание имело косвенное значение. Главное… Струнка воздействия задребезжала, неуловимо изменяя его. -…Всё время, в часы, когда я пытался добиться знания сути своего предназначения, чтобы, расстелив, увидеть полотно целиком, я только путался в стежках, узелках, ниточках. Пугался, что руки так ничего и не создадут от любви. Либо взмывал за облака, мечтая о том, что нет-нет, да и откроется правда высокого предназначения. Мнил себя героем, оставаясь в рамках грёз, – признавался Самойлов. – Ну ведь ничто не прельщало меня. Конечно, я мог поклоняться высокому искусству, чтить и уважать достойных, заслуживших, чтобы их чтили и уважали. Живопись, литература, зодчество, музыка… Но шедевры породил упорный труд, желание и стремление обогатить сущее, поделиться открывшимся лично тебе. Неужели возможно питать душу только готовым откровением? Не знаю. Случилось же так, что я обрёл, как мне кажется, искомое. Стал рисовать. И знаешь, рисунок был наградой, а сам процесс, – отирая капли, он поднял лицо к сумеречной, в алых прожилках, шали прикрывшей небо, – ароматом жизни. – Спокойно вздохнул. – А потом всё сгорело, ничего не осталось, кроме горстки пепла. -Понимаю. Знакомая ситуация. Должна была выйти первая моя книга, когда потустороннее вмешательство, грубо говоря, пресекло издательство. А до этого! Чего только не пришлось пережить за десять лет трудов. Больше остального задевало встречное непонимание, каждый уделял внимание лишь сиюминутному. Повар готовит кушанья, результат виден, каждый, кто заплатит, может отведать блюдо. Едят все, запряжённые в поводья вкусов, а в голод рады чёрствой краюхе. Есть более долгие дела, над которыми корпишь год, два, пять лет. И они тоже могут быть открыты для каждого, но и в голод насытятся избранные, в кого вошло нечто, что не в силах определить они сами. Пища для тела, пища для души… Ты остался не увиденным, я – не услышанным, – несколько человек читало, и я не требовал благодарности, они же – благодарили. За что? Не важно. Их благодарность – отражение моей. Наша миссия – творить, пробиваясь через тернии. Так что я не опечален потерей книги, а если нынче писать смысла нет, то писателем быть от этого не перестану. Верю, будет время писать, ваять, рисовать. Будет, друг! «Друг…» -А пока, будем писать взором на облаках! «Почему у меня такое чувство, что я разговариваю сам с собой, слушаю второго я, чуть-чуть отличного, но близкого? Сидит кто рядом, или второе лицо – иллюзия?..» Заметно потемнело вокруг, задёргались синие искорки, озаряя монолитность туч. Протяжно, точно стон, зевнул пробудившийся гром. Сменился дождь, уступая эстафетную палочку ливню. -Дам тебе – на прощание – совет, – поспешно заговорил «писатель». – Запасись одеждой, она ещё пригодится. И переночуй эту ночь на улице… Вспышка молнии ослепила парня, зажмурившись он ожидал ярость грома. И тот не замедлил высказаться следом, – земляной дрожью, взрывом пространства. Приоткрыв рот, Антуил сморщился от чудовищного залпа. А гром продолжал греметь, устроив, по истине, имперскую канонаду. Перун и Зевс, видимо, решили выяснить раз и навсегда, кто из них заправляет пантеоном божков. Не на шутку разволновались старички. Сверкали, расплываясь тенётами, разноцветные молнии, освещая в негативе окрестности, били лохматыми жгутами в землю, взрывая её гейзерами… И запах чего-то древнего, дарящего улыбку счастья. Был ли гость, разделивший предвечернее время? Если был, то не стало его с первым эхом грозы. -Vale*****… друг! – прокричал Антуил в громыхание.
* * * Всю ночь тело металось между внешним и внутренним, не различая в полудрёме, где явь, где сон, и склоняясь к более желанному варианту. Слепое, недальновидное тело, ищущее утешения в фальшивых образах. Ему снились женщины; обнаженные, разгорячённые, ласкающие и требующие ласки, желанные. Они опаивали вином и сладострастием. Румянец и стоны, и взгляды, переполненные истомой. Упругость, бархатистость, влажность, обхватывающий жар чресл, подвижность языка и рук – всё для него. Каждая клеточка, возбуждённая и алчущая нескончаемого экстаза, открывающего ворота в сокровищницу оргазма – для них, дев блаженства. Разум прятался за временным шатром, иногда, понукаемый плетью холода, выходя наружу – несколько секунд, когда Антуил просыпался, открывая глаза ничего не видя, переворачиваясь с боку на бок, сжимаясь в комок, и вновь засыпая, чтобы скоро опять проснуться. А снаружи перестук ливня, сменяясь звоном редких тяжёлых капель, к полночи закончил выбивать дробь, – выплакался. Гром, охрипнув, гудел тише, натужней, пока не прекратился, миновав оглушённый край. Впервые за последние дни прилетел промозглый нот, разорвал цепи туч, разметал, оголив космические алмазы. И тихо, еле шурша, всё рукотворное превращалось в песок и пыль, распадаясь, растекаясь, развеиваясь. Укрывавшие Антуила «стены» автомобиля, наугад выбранной для ночёвки, осыпались, накрыв дрожащего парня колючей ржавой крошкой. Во сне, ненасытные девы скребли длинными ногтями его покрасневшую кожу.
День шестой Города не стало. Ни зданий, ни дорог… ровным счётом – ничего. Пустошь из серого песка, среди которого оазисы голых деревьев на пятнышках затвердевающей земли. Как оголтелый носился самум, вздымая клубы пыли, перенося с места на место сухие листья. И мороз, предзнаменующий приближение снежной королевы. Проснувшись рано на заре, не в состоянии больше выносить холод, Антуил не сразу понял, что произошло. Объятья женщин испарились, являя удручающий вид прошедшего ещё одну метаморфозу мира. Крохотное сожаление закралось в душу, негде теперь скрыться от жалящего ветра, разрушены углы, в которые можно забиться, нет крыш, удерживающих обедневшее тепло. Остался скудный скарб – те вещи, которые Самойлов прихватил из бывшего дома. Собирал он его в непроглядной темноте, выгребая пожитки из обтянутой паутиной ниши, определяя на ощупь пригодность и утрамбовывая в сумку, найденную там же. Так что рассмотреть вчера не представлялось возможным, а это значит… Но прежде, чем он приступил к ответственной процедуре по извлечению припасённого барахла, им владела иная проблема. Озабоченный переохлаждением организма, шмыгающий носом, парень с усердием совершил несколько упражнений, размял посиневшие, еле гнущиеся конечности, устроил небольшую пробежку. Разлившееся тепло и испарина, послужили лучшей наградой в восстановительном деле. И всё же, мизинец и безымянный пальцы на левой руке, на которой он пролежал последние часы перед побудкой, и правая стопа, утратили чувствительность. Вроде и двигались и сгибались в суставах, но не ощущали прикосновения. Эксперимент с пощипыванием, увенчался успехом отчасти, – только при сильном нажиме начинала проступать давящая боль, но такая незначительная. Что же до сумки, то в ней оказалось несколько халатов, пижама с разошедшимися швами, пара штанов, пальто, тугой узел ткани. Ах да, на самом дне ещё лежала сложенное одеяло. «Идиот! Почему не воспользовался ночью?!» «Отвали…» Утеплиться, – а также попутно избавиться от раздражающей чесотки, вызванной песчинками ржи, насыпавшейся за шиворот, – Антуил решил следующим образом. Халаты он обвязал вокруг торса; нацепил пижаму; штаны, которые из-за тесноты пришлось надорвать в некоторых местах, – под джинсы. Разорвав ткань, повязал ею ноги до щиколоток, не подозревая, что в армии получил бы за такие портянки три наряда вне очереди. Обмотал голову. На короткое пальто, с рукавами до локтей и нежелающим застёгиваться, натянул лёгкую пуховую куртку, в коей до этого щеголял. Чтобы не таскать одеяло подмышкой, было решено повязать его за углы, одним узлом на плечах, другим на талии, распуская по надобности, наподобие плаща. Да, стало значительно теплее, благодаря одежде и проделанной работе, но Антуил теперь походил на, стиснутое в движениях, пугало с черепно-мозговой травмой, вернувшееся с фронта, где отстаивало права на существование. Хотя, останься в живых хоть один сведущий модельер, может, он и нашёл бы в этом новый крик моды… предсмертный. Теперь, на повестке дня, стоял вполне актуальный вопрос: чем заняться? В общем, что делать-то?! Но в сложившейся ситуации было проблематичным разыскать разумный ответ. Так что, Антуил выбрал, как ему показалось, меньшее из зол; он дал команду, до поры до времени, отключиться соображалке. Тяжкого труда это не составило, так как до последнего момента она (та самая соображалка) не особо напрягалась. А если не соображать, то остаётся шляться туда-сюда, по настроению предаваясь воспоминаниям, претерпевшим правку фантазией. Непрерывная ходьба. Понятно ведь, сядешь или приляжешь – превратишься в узорчатую ледышку, саблезубую от сосулек. Целей не было, да и откуда им взяться среди дюн, среди пыли слепящей глаза и забивающей все незащищённые «отверстия». Приходилось прикрываться рукавом, меняя руку каждые пять минут, ибо она начинала мёрзнуть, лишённая защиты карманов. Но песчаные вихри постепенно утихали, и дело было не в ветре, который продолжал визжать под аккомпанемент дребезжащей эоловой арфы, а в самом песке, словно становившемся неподъёмно-тяжёлым, склеивающимся в твёрдую корку. И пока Антуил витал в облаках, отрываясь на звучную ругань, когда спотыкался, ржаво-серые барханы переставали быть сыпучими, превращаясь в нечто похожее на гигантский рельефный панцирь. Холмы и плато – сплошной шероховатый монолит. Пожалуй, не будь поверхность достаточно, гм… способствующей скольжению, Антуил не скоро бы заприметил перемену в местности. А так, ступая с очередной возвышенности, он смог на собственном опыте убедиться в прочности корки, после того, как неудачно попытался вспахать поверхность копчиком. Строя вульгарные рожицы, безвозмездно даренные тупой болью, съехав к основанию, причитая за ушибленное место, парень решил побороться за справедливость и наказать виновника. Для этого он заехал кулаком по образовавшейся отверделости. Поглотив удар, и даже не подавившись, камень не издал ни звука, будто били по вате, по крепкой такой, стальной вате. Костяшки, напротив, протяжно взвыли сдавленным голоском мстителя. Собрав всё мужество в несжимающийся кулак, Самойлов заставил себя заткнуться. Вот после этого он заметил песочное преображение, но вместе с тем ещё кое-что и услышал. Его собственный вопль успел стать жертвой когтистых лап вихрастого вихря, принёсшего чей-то слабый голос, швырнув его, как вознаграждение за лакомый кусочек. Под дикий свист сложно разобрать, но, казалось, кто-то тянул мелодию, прерывистую, ломанную. Откуда исходило это «пение»? Ветер, плутая, мог принести с любой из сторон, но навряд ли источник, если это не очередная проказа бреда, был далеко, иначе звуки б немилостиво развеялись. Решение созрело быстро. Сжав потресканные губы, подставив щетинистое, уязвимое к иглам нарастающей стужи, лицо, сощурив глаза, Антуил размашистым шагом, или в раскорячку карабкаясь по холмам, двинул, лоб в лоб против ветра. Расправил крылья интуиции, оседлал уверенность, – нечего сказать, – отважный паладин, в обносившихся латах, скользящий на мельничий скрип. Рыцари круглого стола удавился бы от стыда. Но как бы оно ни было, Самойлов улавливал чутким ухом, что цель приближается. Слышен уже кашель – причина частых прерываний, стоном выводящего мотива. Обогнув холмик, перейдя ложбину и… потерять напев, найдя лишь завершающий щербатый выдох, скрипящее издыхание, и неподвижного последнего песнопевца. Наполовину погребённый под бугром, захваченный в тески камня, словно слившись с ним, сморщенный дед, похожий на отживший свой век корень, раскинув синюшные руки, смотрел остекленевшим взором в загробный мир. Приоткрытые уста не ответят, не разберёшь буйные жесты седых волос, трепещущих на ветру, – какую песню пел старик… Долго стоял над мертвецом Антуил, загипнотизированный поблекшими зрачками. Сейчас всё перестало существовать, отошло на задний план, остались только радужки глаз и, почему-то, лицо девушки, известной ему под именем Агапэ. Точно мёртвый взгляд принадлежал ей, и она была мертва. Белесый цвет кожи, вместо румянца, переливы инея на ресницах, лазурные губы – поистине, смерть бывает красива. Навеянный образ. Так умерла ли она тогда, или, может, замерзает где-нибудь теперь? Неизвестно, да и как… «О нет, дружище! Она жива! Жива, покуда живёт во мне память о ней!» И, тем не менее, омертвевший взгляд, выпил всю волю, высосал остатки борьбы, пропал и интерес, – что же будет впереди? – чисто человеческое любопытство, подбадривающее его. В конце концов, что скитаться, как неприкаянный, без зримых целей. Попросту пытаться выжить? Так ради чего? Ничего не осталось, ради чего стоило бы. Возможно, зима закончится, придёт весна, всё расцветёт. А может, будет дарена новая жизнь, и человечество вновь начнёт развиваться. И так далее, и тому подобное. Но что делать сейчас, в секунду данную? Идти некуда, дома нет и неизвестно где любовь. Что, если она уже на том берегу реки?! Да и помнит ли о нём, мимолётном видении?.. «Ох, ничто не важно. Есть я, и есть Бог. Подумаешь смерть… Бояться неизвестности?.. Чушь! И… Эх, чёрт, смешно, но жить-то так хочется…» «Что же делать?» – вспыхивал и вспыхивал насущный вопрос. «А ничего». Будет вечер, за ним – ночь; истощённый организм не сможет прободрствовать до следующего утра и далее. Парень свалится рано или поздно, а взвесив все за и против, понимаешь, что скорее – раньше, чем кажется. Антуил сам чувствовал, что многое не чувствует. Ноги и руки изнывали от холода, точно закованные в лёд, зубы отбивали чечётку, не переставая била дрожь, донимала зевота. Отыскивать определённое место, Самойлов не стал, решил лечь здесь же, по соседству со стариком. На прощание, задрав голову, посмотрел на замёрзшую стену, на радужный перелив кристаллов, и, подмигнув, сказал: -Жизнь – глупая шутка!
* * * Когда с ночного неба начали слетать первые снежинки, светящиеся ультрамарином, словно сами звёзды решились посетить заслуживший погибели мир, Антуил уже не дрожал, будто поражённый каталепсией, лежащий на правом боку свернувшись калачиком. Всё это время мороз медленно, но настойчиво завоёвывал живую материю, превращая её в холодную мертвечину. Сантиметр за сантиметром подкрадывался он к сердцу, замедляющему биение, сковывая движение крови, наполняя лёгкие колючками, преграждающими путь дыханию. Реже, ленивее вырывался изо рта пар. Пока… Но нет, несколько снежинок успели приземлиться на щеку, мочку уха, шею парня. Первые, жертвенные снежинки, которым предсказано растаять. Не растаяли. Их прикосновение совпало с последним ударом сердца.
День седьмой Сидя на корточках, он с изумлением и любопытством смотрел на одеревеневшее тело. На то, что из плоти и крови, неуклюже лежащее, покрываемое снежным ковром. Смотрел на тоненькую нить, исходящую из солнечного сплетения и ведущую к нему, к груди его нового тела, столь сильно похожего на скинутое. Смотрел на самого себя, как в зеркало, но понимал – ещё не вполне ясно, – что тот, покоящийся грудой костей, уже не он. Видел, распускающее слепящие лучики, сияние, исходящее из кармана джинсов. «Видимо это от лика Иисуса», – не путаясь в подоле мыслей, плавно прошествовало понимание.
Нить постепенно меркла, становясь местами невидимой, пока совсем не исчезла. И словно какое-то озарение пробудилось в Антуиле – теперь он полностью свободен от самой внешней, сброшенной оболочки. -Значит, жизнь продолжается… Голос прозвучал чуть иначе, что-то неуловимо изменилось в нём. Впрочем, как и во всём вокруг. Но теперь не было даже желания искать различия, всё воспринималось как должное, необходимое. Так оно есть. Вместе с оборвавшейся нитью, на Антуила неожиданно навалилась ни с чем несравнимая усталость. Ещё прежде, чем он смог упасть на землю, сознание покинуло его.
* * * Он видел слоняющиеся, словно во тьме, искалеченные тени, смутно похожие на людские; не зрячие натыкались они на различные препятствия, кричали, но ни звука не исходило из их ртов. Столько отчаяния было в медлительных, но безудержных движениях, словно они что-то искали, и не могли смириться с потерей. Были и такие, которые примирились с уготовленным положением. Становясь ещё блеклей, они, незаметно для самих себя, тянулись к мрачному строению, напоминающему церковь. Под высокими сводами, под чёрными куполами, за грязно-жёлтыми стенами, каждого, не желающего постигнуть своё бытие, ждал распад. Но жалости не испытываешь, лишь желаешь, чтобы нашли искомое. Хочешь помолиться за них… и понимаешь, как давно не молился. Лишённая цвета, чёрно-белая местность вызывала отвращение. Плотный сизый туман сводил на нет обзор уже на расстоянии десятка шагов. Оставаться здесь даже мысли не возникало. Напротив, некая сила тянула к блеклому огоньку, точно от свечи, пробивающемуся среди скал на гребне горы, куда вела заросшая сорняком тропка. Вьющаяся серпантином, она, словно нарочно, проходила по самым труднопроходимым местам, но свернуть с неё не хватало воли, не позволяли силы, отмеренных лишь на то, чтобы карабкаться, раздирая руки. Оступаясь, съезжая на брюхе, вновь взбираться, преодолевая ползком особо тяжёлые участки. Только вверх, вверх и вверх. Неумолимо было рвение, беспощадно желание выбраться из мрачной, пропахшей горькой сыростью, долины. И с каждым новым шагом к вершине, всё отчётливей вырисовывалось в душе ликование, крепче сжималось томление по свету. Так сильно хотелось погрузиться в него. Свет! А на верху, на перевале, между двух каменных пик, готовых проткнуть беззвёздное небо, на самом деле горела большая свеча, ничем не отличающаяся от привычных, парафиновых Земных свечей, разве что пламя её не шевелилось, не трепетало ни от одного внешнего движения. С обеих сторон светоча сидело по старухе, ничем не отличимые друг от друга. Они молча, не сводя не моргающих глаз, смотрели на застывший огонёк. Морщинистые лица, скудно озаряемые светом, не выражали никаких эмоций, что делало старух похожими на кукол, закутанных в тёмные балахоны. Одолеваемый неприятными ощущениями, Антуил растерянно взирал на, кажущееся мёртвым, трио. Не верил он, что этот безжизненный язычок огня мог так сильно влечь его к себе. Не правда. Свет свечи открыто кричал о чём-то ненастоящем, поддельном, принимающемся за правду. И бабки – затуши пламя, и они станут неотличимы от камней утёса, – внушали недоверие. За непроницаемостью масок, виделась червоточинка… одна подбросит хворосту в огонь, в котором горишь; другая скинет на голову кирпич, когда будешь сражаться… И, вроде, не чувствуется в них снедающего откровенного зла, но не скрыть им убеждённость, в правоте своих действий и взглядов. О нет, здесь огонь – препятствие, старающийся затмить свет истины. И тогда, не способный больше терпеть гнетущей заразы обмана, Антуил сделал то, что должен был сделать, – он протянул руку и уверенно затушил свечу. Ложь погасла, но не стало темней. Проявилось множество других огоньков, разбросанных по горным массивам, где продолжали наслаждаться собственным упоением. Спала пелена, преграждавшая доселе дальше ведущий путь. Стало возможным обозреть лежащую впереди равнину… А старухи, оставшиеся за спиной, ослепшие, не научившиеся видеть ничего кроме иллюзий выстроенных собственными усилиями, шипя, ползали, не веря, что все их взлелеянные и вскормленные воззрения, неожиданно исчезли.
* * * Перед ним лежало огромное поле, погружённое в предрассветный сумрак. Позади, так далеко, что очертания практически смывались, высился горный массив, – а казалось, он только сошёл с него, – за которым, наоборот, очень отчётливо вырисовывалась, скрытая ранее туманом, всё та же волна, что, возникнув, недвижимо стояла и на Земле. Кое-где росли низенькие деревца, окружённые кустарником. Где-то, должно быть, лежали луга и текли реки, подтверждающие своё существование полнящими воздух запахами и звонами. Но Антуила заинтересовали иные звуки – нечёткие голоса, исходящие от бесчисленных человеческих масс расположившихся впереди. Там же, в той стороне, всходило солнце, но так странно – не было и следа от светила, только равномерно распределённый по горизонту, нежно струящийся румяный свет. С холма, на коем остановился Антуил, с лёгкостью можно было наблюдать необычное поведение людей. Пока основные полчища, достигнув определённой границы, пытались продвинуться вперёд, растекаясь в стороны, ища обходные пути, оставшиеся, по одному или кучками, рассыпались по всем окрестностям, насколько можно было окинуть взором. Нет-нет, да какая-нибудь душа, променяв одиночество, присоединялась к основной толпе. Шум голосов, невнятным мычанием долетал до слуха. Тот свет, к которому стремились люди, манил Антуила не меньше. Тоже ощущение, что сопровождало его при подъёме в гору, с ещё большей силой заныло в нём, захватило, повлекло к розоватому сиянию. Но не желание смешиваться с наседающими друг на друга, жмущимися, толкающимися массами, сдерживало порыв. С трудом дающимися движениями – хоть и заметно легче, чем ранее – он пошёл навстречу звезде, намереваясь отыскать брешь в океане голов. Неразборчивый гомон, по мере приближения, становился чётче. Слышались охи и ахи на разный манер, цитирование неведомых молитв. Нет, сложно назвать непрерывный речитатив – молитвами, скорее – заикающейся скороговоркой, сопровождающейся заламыванием рук. Таким образом «молились» все, но особо крикливые собирали вокруг себя небольшие группы. Они – проповедовали. Пена стояла на их губах, с непререкаемой уверенностью доказывали они «правдивость» своих слов. Точно учителя в школьном классе, наставляют остальных, призывая следовать указаниям. Многоречивые заученные суждения – всего лишь пустой звон. Нагромождение слов, повторяющихся вновь и вновь по наезженному кругу, где количество подавило качество. Скорее, не внимать режущей слух велеречивости! Всё же Антуил вламывается в страстно вопящую гущу. Приходится истратить немало сил и времени, проталкиваясь сквозь наседающих со всех сторон, прежде чем достигнуть первых рядов. Здесь ещё с большей силой нарастает вой безысходности, страх отчаяния… С недоумением смотрит Антуил на выстроившихся в бесконечную линию людей не могущих переступить невидимое препятствие на пути к рассвету. Боязливо становится ему. А если не получится пройти дальше? Но никуда не деться. Он делает шаг вперёд, и с ужасом понимает, что остаётся на месте. С полной ясностью начинает различать он в общих криках, просьбы о разрушении преграды. Кричат, или требуют, чтобы убрали; но кто-то упоминает сплошную, без щелей и зазоров, каменную стену, кто-то говорит о деревянном заборе, о металлических решётках, о… у каждого перед глазами отличная ограда. Каждый видит разную помеху. Антуил же ничего не видел перед собой, – пустоту, простирающийся дальше простор. Но что-то же не давало ему идти?! Второй попытки испытать судьбу ему не предоставили. Напирающая сзади армия «страждущих» бескомпромиссно оттеснила замешкавшегося Антуила, грубо отпихивая его назад. От жёсткого натиска он упал, прополз немного среди частокола ног. Никто не обращал на него внимания, никто не пытался прийти на выручку, каждый был занят единственно самим собой. Не знаю, куда бы попал он, если бы его затоптали – обратно на Землю, или в, куда более, миленькое местечко, – но, ровно по непреложному закону, ноги ни разу не коснулись до поверженного, и Антуил успешно смог встать, но лишь для того, чтобы очутиться за пределами кипучего океана.
-…Говорю вам, о-о-о, неразумные, – завывал неподалёку мужик с бегающими глазками, – молитесь! Молитесь, как сказано в Писании! И прибудет с вами, э-э, тогда, сила! Ведь ясно сказано… -Что же ты сам не пройдёшь на ту сторону?! – перебил, негодуя Антуил. – Докажи, что твоя болтовня не лишена смысла! -Еретик! – завизжал тот, защищая уколотое тщеславие. – Замолчи и слушай, пока не поздно, пока не покарал Бог тебя за твоё же неблагоразумие! Если уйду я – а могу я сделать это в любое время, – то кто будет, э-э, о-о, просвещать этих, – он обвёл народ красноречивым жестом, – этих заблудших овец?! Я жертвую собой во имя, э-э, имя этого… о, Господа нашего, и… -А иди ты, пустозвон. – Антуил вяло махнул рукой. – Идите все вы.
День восьмой Солнце не взошло, не сменился день ночью, ночь следующим утром. Ночь – пора отдыха и снов – здесь не нужна, – нечему отдыхать, в сон не клонит. Усталость стала иного рода, не физическая, но пробирающая всю сущность, призывающая двигаться, а не сидеть, сложа руки. Да и невозможно было не действовать, сам дух рвался в бой. В бой, в первую очередь с самим собой, собственными заблуждениями. Ещё несколько раз Антуил пытался пробиться к сокровенной цели. Безуспешно. Ему чудилось, что он раскопал самое дно своих прегрешений, выпотрошил каждое, осознал, переварил, раскаялся, но незримое препятствие оставалось непоколебимым. Что-то оставалось вне поля его зрения, что-то он не видел, как не видел преграду перед собой. Или не хотел замечать, а значит, и не мог. Или раскаивался не искренне. Снова, буром вгрызался он в гурьбу, проламывался, ожидая на этот-то раз переступить черту. И опять провал. Раз за разом. Пока уже не начал понимать, что увязает в совместном бурлящем котле. Становясь частью общего процесса, незаметно погружаясь, отождествляется с бульоном, в котором варится. И тогда, насколько позволяли уродливые движения, Антуил побежал прочь, словно вожжа хлестнула по излюбленному ею месту. Прочь от аляповатых масс!
Складывалось впечатление, что конца не будет человеческим толпам. Оставались позади десятки километров, длинные участки переходов, а людей не становилось меньше, порой же казалось, ряды их густеют. Но потом все эти орды – о, счастье! – резко пошли на убыль. И вот уже – то тут, то там – встречаются отдельные личности. Чем дальше заходил Антуил, радуясь обретённому спокойствию, тем сильнее чувствовал некие оковы, сжимающие горло. Мужчины перестали попадаться на пути, лишь изредка встречались женщин, молящиеся, каждая на свой манер. Недальновидный обозвал бы их статуями, которым простодушный ваятель, всем как одной, сцепил руки у груди. Но это не так. В отличие от старух, блуждающих в тени гор, лица женщин излучали такой умиротворённый покой, такую преданность любви, что невольно заражаешься этим блеском. Когда Антуил оборачивался, чтобы ещё раз насладится исходящим ореолом счастья, то с печалью обнаруживал, что некоторые из них исчезали без вести. Куда? Интересно, но вопросы, на которые не положены ответы, которые пока не имеют значения, попросту не возникали. Не спрашивал себя и Антуил – «куда?» – ответа он всё равно не получил бы. Так он дошёл до речушки. Сквозь кристальную прозрачность неглубокой воды виднелось каменное дно. Все камни были как на подбор, ни одного с острыми краями, округлые, одинаковой величины, – они приятно массировали ступни. Зайдя по колено, Антуил вверился в благоговейное успокоение воды. Ему всегда нравилась водная стихия, её спокойствие и бурность, журчание и рокот, её незатейливость. Вода… Не она ли прямой помощник света, питающая корни, в то время, когда свет питает побеги. Сосредоточившись на переживаниях, он уже знал разгадку проблемы, не дозволявшей слиться с рассветом. Способствовала этому река, или женские образа, или самокопание, или тугой «ошейник», переставший давить, как будто эпизод его присутствия был видением, – не важно. Антуил нашёл сам причину, ибо только так оно и должно быть. Всё остальное, скорее, помогло распознать её истинный смысл. Здесь, в сфере куда белее лёгковесной, чем в земной тверди, действия тут же распускаются зрелым цветком, стоит помыслить о них. Так, стоило задуматься и нащупать ложное, свет тотчас протянул руку помощи. Антуил ощутил трепетное колыхание во всём теле. Он посмотрел на водяной вал, кажется ставший ещё больше, приблизившийся. Перевёл взгляд на зарю, расстелившую яркие лучи по небосклону и магнитом влекущую к себе. Очарованный благолепием вселившийся в него веры, пронизанный тёплой лаской, он проникся чистой благодарностью, несказанной искренней благодарностью, завладевшей всем его существом. Не в состоянии преобразить в слова, не в силах выразить жестами, он только и мог, что плакать, заживляя душевные раны, раны, нанесённые собственной же дуростью себе и другим. Ослеплённый возвышенным счастьем, Антуил не обращал внимания, как речные волны мягко подхватили его, медленно унося за непроходимый барьер, – в нём рождалось несравнимо более важное, – он истинно молился, отдавая почести Богу и прося за всех тех, кого ещё скрывало ограждение. Впервые он молился за людей.
День девятый Радость окрыляла. Будь у Антуила реальные крылья, он бы давно взлетел под голубой купол, где спешно, от одного края к противоположному, семенило солнце. Сейчас оно натужно переваливалось через зенит. Разгорячённое подъёмом, с удвоенной скоростью покатится светило, растрачивая накопленный жар. Пока же оно собиралось совершить этот решительный, за века заученный, шаг, так мастерски проигрываемый изо дня в день, Антуил продолжал плыть по течению углубившейся и расширившийся реки. И как бы не пылало солнце, сквозь промокшую одежду он чувствовал весеннюю свежесть, прохладу воздуха и воды. Да и само солнце, как не старалось, блекло по сравнению с другим, куда более сильным голубоватым свечением, источник которого был скрыт частоколом раздетого леса. Что касается оголённости деревьев, то она была максимально откровенной, – те же хвойные, растеряли все, до последней, иголки. Но даже в таком неподобающем виде, сохранилось – в меру – прекрасного великолепия. Тем временем, несомый вперёд головой, Антуил успел познакомиться с бревном, дрейфующим в гордом одиночестве. Встреча не изобиловала любезностями – бревно отстояла статус суверенного государства, а парень, набив шишку, глотнул лишек воды. Зато это помогло ему смекнуть, что плыть-то, оно, конечно, ничего и приятно, но и руками загребать было б не лишним. Да и вообще, не рыба, жабры не имеет, пора и честь знать – на сушу выбираться. Приметив на излучине песчаный бережок, взбивая пену, Антуил поспешил причалить. Как закоренелый пират, кидающийся в последний бой, протаранил он берег, сходу воткнувшись носом в песок. Фыркая и отплёвываясь – поднялся. Осмотрелся. Особого разнообразия не виделось; на противоположном берегу – лес, и на этой стороне – лес, с проложенной просекой.
Идя по тропе, Антуил ощущал постоянное присутствие кого-то ещё, и не одного, а многих. Ветер, словно ослабевший от чахотки, практически не дул. Но деревья не волновал этот недостаток, – они поскрипывали, раскачивались, гнули ветви, готовые сойти с насиженных мест. И вообще, складывалось впечатление, что они оценивающе наблюдают за путником. Несколько раз промелькивали за стволами чьи-то силуэты. Возможно, то были животные. А может, и нет… За кажущимся спокойствием, на самом деле, скрывалась бурная деятельность.
Лес тянулся и тянулся, вздымался на сопки, спускался, рос дальше. Антуил продолжал идти по натоптанной тропинке, не чувствуя ни скуки, ни угнетённости. Хоть не встретилась ни одна живая душа, он не отчаивался, – ему хватало лицезреть улыбку обетования в каждой шероховатости древесной коры, в каждой ещё нераспустившейся почке, не проросшей травинке. Комочек земли, камушек, ждущий своего часа листок, росинка… может и мелочь, но в них утешение, ясность мира. А люди? Люди обязательно где-то должны быть, ведь кто-то же протоптал эту дорожку.
Чем больше погружался Антуил в окружающую его действительность, тем чутче становилось зрение, слух, обоняние, все органы восприятия. (Можно верить или не верить в сказку, но отрицать – невозможно. Тот же, кто так поступает, – а сказка есть ничто иное, как миф, – тот самым кощунственным образом грешит против святого!) Дело в том, что Антуил стал замечать, то, что ранее казалось ему неясным мельтешением. Он увидел существ, назвать которых не иначе как эльфами язык не поворачивался. Одни летали у цветочных кустов, другие, чуть побольше, сидели на веточках деревьев. А вон представитель фауны – бесшумно ступающая рысь. Очертилось щебетание незаметных птиц. Всё, во что Антуил верил, всё это, представало в потустороннем мире, ставшем для него посюсторонним.
* * * Остановился Антуил на опушке, перед подъёмом на высокую сопку, тропинка перед которой раздваивалась, и одна ветвь уходила вверх, вторая, извиваясь, тянулась вправо вдоль откоса. Солнце закатилось, но густой синий свет продолжал освещать местность, испещряя её длинными тенями, и затмевая звёзды. Иногда мимо пролетали, оставляя на секунду светящийся росчерк, разноцветные огоньки, исполняющие замысловатый танец. Облокотившись на ствол филодендрона, Антуил медленно погрузился в какое-то медитативное состояние.
День десятый «Проснувшись» от тряски, свалившей его набок, он вскочил, чуть опять не свалившись. Большого труда стоило удержаться на ногах на ходившей ходуном почве. Происходило поистине нечто глобальное, столь могущественное, что не поддавалось никакому описанию. Ревели деревья, вырывая корни из земли, вопила земля, выло само пространство. Точно вся Вселенная завелась в крике. Синий свет раскалился, став непереносимо ярким. Антуил как мог быстро взбегал на сопку, а лучи насквозь просвечивали всё и вся, громовая вакханалия закладывала уши, становясь сплошным звоном. Он не видел, как в это же самое время существа, звери, люди, всё живое и не живое, но ожившее под воздействием судящей силы, – бежали прочь или навстречу свету. Со всей охотой Антуил не смог бы, не успел бы достичь вершины. Тогда он остановился, повернувшись к источнику, и прежде чем потонуть в просторах излучения, увидел. Увидел стену воды, пронизывающую, оказалось, все сферы Творения. Вопросы не строились. Вместе с обрушивающимся светящимся валом, обрушивались знания. Грянул Страшный Суд! Всё было исчислено. Всё было взвешенно. Теперь настало время приуроченного разделения. Никуда не деться. Отступившие будут уничтожены, жаждущие очищения – воспарят. Смывая очертания мира, Антуила захлестнул поражающий поток. Исчезли все звуки, порвались в клочья все мысли, неописуемая тяжесть навалилась на него. И скрытое в нём, но не искоренённое, ожило, чтобы предстать перед ним самим и Судящим Светом. Обнажённая женщина, страстно желаемая. Она поворачивается лицом, и Антуил видит не ту, которую ожидал, – перед ним его мать, от присутствия которой, он думал, навсегда избавился. Но скрытый образ её постоянно хранился в тайниках подсознания. Виселица, с подвешенным однокашником. Изуродованный человек. По внешности не узнать – кто. Но известно и так – это тот господин, что однажды мешал смотреть ему фильм в кинотеатре. … Оживлённые образы следуют один за другим. Забытое, мелочное, в мыслях или на словах оброненное; зависти, ненависти, злобы и другие орудия Тьмы, – всё упоминается, всё вспоминается, всё выуживается наружу. Растут, нагромождаются сплетения из причин и следствий. Ни остаётся тайн. Антуил видит, как много злого, и как мало доброго. Но не может он уже замолвить словечко в своё оправдание, не может разгрести идиотскую мелочёвку, из которой вырос высокий курган, и которой не уделял должного внимания, игнорируя, списывая, как нестоящее. О нет, Судящему проведению значима каждая крупица в жизни подсудимого. Учитывается былое, настоящее, стремление… и выносится вердикт. Оглашается загодя известное решение. Антуил, на части разрываемый болью, ощутил, вместе с тем, полное смирение. Под властью Высших Сил, пред Божьей Любовью, он покорно склонил голову. Испепеляющий огонь, и он перестал быть.
Эпилог На распутье трёх дорог, на каменной скамье сидел молодой человек. Рядом, предпочитая твёрдости камня, мягкость пышной травы, сидела, поджав ноги, девушка ангельской внешности. На её коленях мирно посапывал лисёнок. Молодость молчаливо созерцала неисчерпаемую прелесть природы. Природа радовалась незатейливой молодости. Слепой дождик, неожиданно пролившийся из проплывающей мимо тучки, немного оживил, вызвав дружный восторг. Пожалуй, только лисёнок остался не вполне довольным, – взъерошил намокающую шёрстку, попытался спрятаться в складках просторного платья. Счастливо смеясь, девушка прикрыла его тонкими ладошками, наклонилась впёрёд, чтобы оградить от дождя. -Пора мне, – сказал юноша, вытирая не то поднебесные слёзы, не то свои – от смеха. – Приятно с вами проводить время, но, что поделаешь, в городе ждут. -Спасибо, – прощебетала девушка. -Да что вы, не за что! Привычное дело. – Он поднялся, поправляя почтальонскую сумку, висящую на плече. -Счастливого вам пути! -И вам… удачи! И привет Эльзе и Евгению. Скажите, что я навещу их на недельке. -Обязательно! -До встречи! – отдаляясь, прокричал юноша. Когда парень практически скрылся, уходя в сторону города, девушка отвлеклась от ласкающегося лисёнка, вынула из кармашка аккуратно сложенный вдвое конверт, принесённый молодым почтальоном. Развернула, доставая лист бумаги. На листе, в чёрно-белых тонах, изображались девушка, стоявшая на перекрёстке, где две дороги сходились в одну. На руках она держала зверька, свернувшегося в клубочек, но по свисающему хвосту можно было догадаться, что это лис. Под рисунком стояла надпись: «НАШЁЛ!»
Но только девушка коснулась взглядом слова, как чьи-то руки прикрыли её глаза. И мужской голос – знакомый, но давно не слышимый – игриво проговорил: -Угадайте, кто! Пытаясь сдержать смех, с наигранным укором, она прошептала: -Но вы так и не сказали своего имени при прошлой встрече. -Да? – подхватывая игру, продолжил незнакомец. – Хм, в таком случае, дело это легко поправимо. Рад представиться…
…Омытый мир сочно улыбнулся.
Postscriptum:* Ромеро Джордж – американский кинорежиссер, специализирующийся на фильмах в жанре хоррор; специалист в области зомби (особую известность принесли картины из серии о «живых мертвецах»).
** Форест Гамп – в данном случае, герой одноимённого фильма Роберта Земекиса.
*** Анарх – отсутствие порядка, Хаос. Ата – в греческой мифологии божество олицетворяющее помрачение ума.
**** Бьенвеню – желанный гость (с фр.).
***** Vale – прощай (лат.).
|
Библиотека // Объявления
