В какой-то момент начинаешь задумываться о времени. Обычно эти мысли нахлынут вдруг, ниоткуда, каким-нибудь вечером, со скуки, как если бы кто-то прошёл мимо тебя и повеяло бы от него дешёвым одеколоном, и этот запах долго бы отравлял твоё существование. Нет в этом ни полезного, ни даже поучительного, а лишь долгая, глупая неизменная тоска – о том, что «могло бы быть», «если бы»…

Осторожным движением ты задёрнула непроницаемые шторы, красивее запылал камин; ты села на диван и стала перебирать старые письма – мои письма. Я начал заводить знакомые пластинки, всё те же, прослушанные бесчисленное количество раз, затёртые, зацарапанные, надоевшие. Налить себе кофе. Я мечтал об этом с самого утра – целый день. Целый день думать о кофе – предел тупости, но это про меня. Иногда я часами просиживаю с одной-единственной мыслью в голове, а потом через секунду напрочь забываю о ней и удивляюсь, как быстро летит время.

Дорогая, ты когда-нибудь думаешь о времени?

Интересно, что сейчас поделывают наши дети? Как это: у нас нет детей? А тот мальчишка, что приходил недавно и звал тебя мамой? Я даже не удивился. Я всё помню, даже то, чего не было и не могло быть. Поэтому я и спрашиваю теперь: интересно, что поделывают наши дети?

Какая же ты неосторожная! Пролила кофе прямо на столик! Не вытирай; ведь оставшегося хватит на чашку? Кофе не бывает много, его бывает достаточно. Сядь рядом. Это была шутка. Какая? То, что я вчера нарисовал на оконном стекле дерево; я ведь хотел, чтобы это было красивое дерево, чтобы оно цвело и плодоносило, поэтому я рисовал его цветными красками; но получился не то чтобы куст, по крайней мере, он без листьев, одни ветки да корни; такое дерево цвести и плодоносить не будет, даже если бы его постоянно поливал дождь; это мертвое дерево. Мёртвая шутка, не цветёт, не плодоносит.

Зато смотри, что у меня есть! – и я дарю тебе букет прошлогодних роз – великолепных розовых роз, целых семнадцать – они неплохо сохранились, и почти незаметно, что они прошлогодние. Такие розы приятно держать в руках, они хорошо пахнут и не колются, так как шипы уже опали. Интересно, – говоришь ты, – какие же это розы без шипов? –Хорошо, может, это уже и не розы, может, это тюльпаны, не всё ли равно? Разве стало от этого хуже?

Мои письма слегка потрескивают в камине, и от них исходит аромат воспоминаний. Если бы они умели говорить!.. Но они, к счастью, только слегка потрескивают. Потрескивание создаёт атмосферу уюта и костра. Костёр создаёт впечатление леса и надежды. Надежда создаёт ощущение обустроенности и спокойствия. Спокойствие создаёт настроение дома и семьи, которое нам с тобой так необходимо. Несмотря ни на что.

Я буду ждать.

Когда ко мне в очередной раз подбежит мальчишка и назовёт папой, я не удивлюсь. Почему бы и нет? Мы вместе уже целых девять дней. Девять дней – и ещё несколько лет, ничего не значащих моих писем-лет. Может, эти пропащие годы-письма-расстояния-поцелуи, ничего не значащие, запутаются в тишине вопросов. Но.

Я буду ждать.

Лужа высохнет, появится радуга. Заметь: вопреки стереотипу, она совсем не напоминает мостик, а просто-навсего плавно взмывает в небо и там исчезает. Поэтому выражение «вершина радуги» не означает «предельно верхняя точка моста», а, наоборот, стремится к беспредельности, бесконечности. Около.

Взмывая в беспредельность, радуга вырывает из пропасти миллионы цветных осколков неба, выписывая пируэты и сальто согласно теории Лобачевского. Где-то впереди (всё равно, впереди или сзади, сбоку), если верить Галилею, наступит всё же её конец, и что бы ни осталось впереди-позади-на границе чувства-радуги-мира, в конце её будет конец, а за концом снова конец, и так далее и до бесконечности. Пока не…

Буду… Я…

Ждать…

Тебя…

На конце…

Радуги!..