Будто собраны вместе в штрафной батальон
Проломить скорлупу обороны пространства,
Едут люди, лишенные постоянства,
Их родное гнездо ныне спальный вагон.
Их вчера провожали и встречают сегодня,
Где-то были они на размазанной карте дороги.
Тянет нити судьба, проводами цепляя за горло,
Надвигается лес и несется луна от погони
Сине-мраморных туч, обложивших всю твердь,
Словно свод у метро. Это время стоит,
Это движутся рельсы и весь:
Опоздав, еще завтра все будет в пути,
Еще время в пути, еще есть
Отраженье мое на стекле до зари,
Зацепившись огнем папиросы за брешь в разговоре,
Будет завтра еще придорожным репейником в поле
Где-то вместе со мной надрывать кадыком волдыри,
Будет завтра еще вспоминать те глаза провожавших
И кричать, что уже невозможно понять -
Моя милая мудрость - София - что дальше,
Что же дальше со мной, пока еду к тебе,
пока нету тебя?

***

Опять в акациях безумствуют цикады.
Каштан броню игольчатую сбросил.
А ветра по ночам все нет.

***

Только бабочки бьются в смертельном испуге
над черным маковым полем,
Осыпается в чернь их багровая пыль:
Меж Бореем и Морфием перекручена в споре
Вседробящая тупость бегущей волны.

Это алчный оскал перетертых громад между розовых десен -
Оплывает в слюне тонкогубая щель - горизонт.
Танец девушки с пол-оборота до торса утробен
Щелочною, как время, слезой.

Тень не ведает страха, как у страха нет тени.
Силлогизмы как омут, кружащийся над головой.
У кровавых цветов есть свои тормозящие терни,
В перспективе срывающиеся на вой.

Белладонна цветет, оставаясь в таблетках,
пока не умрет покупатель.
Черепица течет, потеряв острие у конька.
Все завернуто в кокон, как в траншею старатель
И кровавую рану рука.

***

Трамвая искры - синька в молоко.
Надежды нет - ты слишком мне знакома.
Но подло как и как легко
Все меркнет в темноте балкона.

***

Когда дом рассыпается,
Когда только бы вырваться вон,
От постылого дома, казарменной неразберихи,
Когда жизнь рассыпается,
Только бы вырваться вон,
Когда мертвый угар
Налипает на стенки и лики,
На которые столько дыхания тратила жизнь.
Это мать, и ее…
Будто камень в руке ее сердце лежит.
То отец, и его…
Проводите его от меня!
- Проводить?
Проводите меня самого
На вокзал,
На последний перрон,
Упокой, успокой,
Упокой меня спальный вагон.

ИМПРОВИЗАЦИЯ ПО ПОВОДУ СЛАЙДОВ
САШИ МОНАСТЫРЕНКО,
КОТОРЫЕ МЫ СЕГОДНЯ НЕ УВИДИМ

    Экспозиция

Бездарное время в деревне:
В халате выходишь на пустошь -
Там лошадь пасется, а в древе
Запуталась девушка в путы
Древесных волос, но ныряет
В ночное пространство, где бродит
Еще человека подобье,
Но в человечьем наряде.

Но лучше в деревне - по локоть
Во внутренности у хряка,
Всю жижу - голодным собакам;
И кровью, и водкой… Здесь сроком
Наряды и ленты, хоругви
И школьные формы, парады,
Обряды в деревне и ругань,
И в танце лишь юбки помяты.

Бездарное время в деревне,
Где бродом по речке, и платья -
На тощих плечах кринолины -
Гроза зажимает в объятья
И держит неумолима
В той хате, где кукла, недавно
Лишь женщиной бывшая, греет
Соломенный свет от лампады,
Осиной мензуркой желтея.

И дальше - за линзой двойною,
Как нота, до сини раздетый,
Купается в ванне садовой
Наполненной снегом, поэта,
Еще не обрюзгшего, торс…

Фотограф во фраке треногу
Следить за собою понес
Из зарослей на дорогу.

Бездарное время в деревне.

I

Бредовая осень деревни,
Когда уже ночи длиннее,
Чем льдом, в паутине заросшим,
Покрытое поле на солнце.
И сквозь темноту ностальгии
Здесь женщины кожей сползают
С коряжистых `ветвей и в хате
Мужчину собой дополняют.
А вера, с надеждой, с любовью
Из кладбищ приходит обратно
К застолью, где сало от хряка, -
В котором по локоть - с горилкой,
Со старой старухой, намедни
Которую лишь проводили,
Сегодня за стол усадив:

И женщина, ногу откинув,
Меж стекол с кошачьею мордой
Рукою к тебе потянулась.

    * * *

Вдоль посиневших от травы газонов,
Обугленностью тротуаров
Я улицею оголенной
К пивным шел барам.

Свекольно-красный Университет
Литьем ступеней оглашал
Пробежку шага у детей,
Несущихся между деревьев.

В кружении дверей,
Асфальтовых дорожек,
Прислушиваясь к вкусу сигарет,
Я всматривался в прохожих...

То было в мае, в баре, в Киеве,
В бульваре, где стоит Шевченко -
Я шел, разыскивая милую,
Запомненную по оттенкам.

***

Качели - железные звенья,
Девичий растрепанный визг,
Рублевский Архангел знаменьем
Над солнечные плёсом завис.

На пляже каменья - мозаика,
И золото - лазурит;
В знаменье поверить, не зная,
И слепо, как дикари,

И с небом пала преграда:
Преувеличенно близко,
Будто подставили миску,
Срезан закат, словно кисть винограда.

***

С черной кошкой наперегонки!
Это ли ночь скользит по рельсам?
Свет фонаря - мастихин -
Остановился синим порезом.

Желтым шалело смердит светофор.
Что осторожничать?! - в реку! - к рассвету!
Как соблазнительно мотовство
Брошенной в небо монеты!

Не надышаться в закат сигарет.
Перед ногами разбитым арбузом -
Косточки в окна летят - рассвет
Выбил свой шарик из лузы!

***

Лишь солнце в проулках, как куртка с плеча,
Спадало, левкася лиловые спины,
В густой подмалевок сдавило рябину
И лезло в хрустящие трубки хвоща.

Пылили на небо, как смерч, пацаны,
Как будто добавили пряностей в лечо,
А я, как укравший чужие цветы,
Пытался пройти между них незамеченным.

***

Допей глоток
Из кружки терракотовой.
До берега - ладонь,
И локоть - до Ай - Петри,
А ветер дунь -
Моделью кордовой
И ты в качающейся `петле.
Черна Кармен,
И губы - карамель,
И кровь - вино,
Но небо, как матросское сукно,
Черней Кармен,
Пьянее, чем вино.

***

Позднее солнце - топленое осени масло -
И жарит, и сушит, и квасит,
Потом повернется своим ледяным божеством
И будет колоть миллионом английских булавок,
И ты задохнешься сквозь шубу,
Увидев червонец кленовый
На белом снегу.
И только блакитное небо
Все так же смеется над нами.

***

Пейзаж в Крыму

Как сухо.
Но дикие розы застыли
На камнях подернутых вечною пылью
И трепетом жара.
Цикады невидимы,
Море шумит за скалою,
И голову клонит
Неумолимо
К родному плечу.
И вдруг вспоминаешь, как ставил свечу,
От запаха роз над засохшей травою.

***

Да здравствует - мизгирьная тоска,
Просоленная до бровей рубаха,
Среди дороги сонная собака,
Турист, кормящий голубей с руки.

Картина мира – в дюймах и цветах,
На сенсорных клавиатурах
Кругом, какая ни возьми губа ….,
Читает партитуру дня с листа.

Я втянут в этот листвень-листопад
По-рильковски нерезидент-писменник,
И выбрать не возможно тот обменник,
Где курс реально отражает взгляд.

***
Ну что, фебруарий, не спится? Тоска?
Над шляхом донецким, почти у виска,
Висит антрацитная ночь? Материнский
Невнятный, но все же родной, бормоток.
И пишется только по несколько строк
О дальнем, о темном, о близких.

Не будем, не будем кричать о неясном,
Что нами проглочено горькой слюной,
Где между согласных не ставится гласный
В редукции слюдяной.
Не будем пейзажи свои из Непала
На одеяла подружек менять,
И терриконовые покрывала
Пусть так же обнимут меня.

Написанное проплатим, отснятое оповестим.
И что это за полати? – где нету последней кровати,
Где мы в одиночестве спим?
Над шляхом, в дичающем поле,
В азовском слоистом боку,
Нам ухо цыган не проколет –
Татарин отрубит башку.

***

Туман и полная луна желтком глазуньи на тефлоне ночи.
Въезжаем в заграничную жару.
Армянский украинец Ай-вазовский свой зуд истомный
Степи передал с таким же с пылу – с жару ароматом.
Куда бежать? Мизгирьная тоска, что два соска под простыней вагонной,
Наброшенной в задушенном плацкарте, куда-то в Уж-город,
В неведомую ночь, распаханную степь, задымленную глотку,
Все тянущую терпкий самосад тяжелого как лепень возрожденья,
Прошедшего в казацких сапогах и смытого с рассохшейся дороги
Кабацкой песнею, губастою шинкаркой и пылью с непонятным выраженьем
Рябого богомазного лица. Дорога катится, стучит, что два яйца,
В пасхальную пупырчатую горку и девушка, припухшая спросонья,
Ночнушку поправляет безконца во сне, не понимая – терракота
Светильника ее обожжена огнем, заложенным до сотворенья мира.
Луна как заяц шарит по кустам, и глазу между «жинкой» и луною
Болтаться в пустоте своей легко – короткая российская верста
Пологою железною рекою сливается слезинкою с листа,
И если бы дотронуться губами до этого нежнейшего потира,
То приобщиться к вечности покоя средь потной суеты левкоя
Промеж горошка саженного для естественного удобренья поля
Свободно можно.
Выйди из купе, дойди до сплошь железного сортира
И выдай, как при сотворенье мира, все три среды, –
Жизнь потная идет в заезженном до проседей вагоне –
У тамбура звон склянок пив-воды, застрявший в ухе с золотой серьгою.
Ты гонишь, ты не годен, ты тамбов-ский волк – товарищ по несчастью,
Ты в город, шелушенный как початок, как лопнувший каштан, свои мозги
Поджаривший подольски «на асфальту», безграмотно, почти что от балды
И с голоду, между застывших шкварок от Сковороды
Яичницы небесной озаренья, - ты едешь в город мудрости сожрать.
И я, твой раб – бессмысленное пенье,
Минервой из шерстеющих ушей уже почти достал, как сваренный рапан,
Мысль. Съежилась – никак не отстается. Беда, бессмысленно, бормотно, но крадется
В осьмушку и в петит издаться в три конца.
Ночь, проводник, курортная пора
Куда меня несет из теплого подушья? Отчетлива луна и девушка в удушье,
Раздвоенность лица в окне, но не двойник, что было б круче,
И с дуру брянский пограничник лезет в душу: - Где взял? Куда везешь?
Задекларируй! – Душа, что контрабандная трава, душиста и пьяна,
Кричит: – Подикась, выкусь! - И рожа пусть крива и неисправен прикус,
И с рожей, и с душой по ночи проберусь таманьским белоглазым молчуном,
Здесь мирным и честным контрабандистом засну под белым парусом простым.
Таможенным досмотром у виска ночь скрутит самокрутку-безымянку
И выкурит у тамбурной печи. Я там смолил, пока луна свалилась
Девичьим плеером в бульварные кусты – ищи-свищи, хоть выколи глаза.
Но меж платформ возник вокзал в ампир одетый, пьяный офицер
В парадной форме – дивно и смешно. Луна опять висит
Фингалом, фонарем, невнятным текстом из поминок Финигана
Иль мертвым лебедем Плесецкой на полу. Какая у небесного светила
Живучесть обнаружилась. Пора забраться за пределы Конотопа,
В хохляндию – великую державу, энеевскую жлобизну,
Там выколют акации глаза под неусыпный стрекот засохшего любовника зари.
Окно открыто – жовто и блакитно приветсвие из материнских уст.

Проснись, девица, твой сорокапуст закончится до нового потопа,
В плену садов, под нищенский аккорд стареющего бандуриста,
Под гогот белогрудый жирных гусей, - исчезнут надоевшие угри.
И тонких связей томная прохлада тебя коснется трепетной рукой.
Пророчество се сбудется, а мне осталось сна на парашутных стропах
Меньше часа. Опять раскрыло утро купол, расцвеченный немыслимо шелками,
В ременных сочлененьях – упаду
И буду видеть сны, что далеко,
И буду на собачьей мове лаять
Слова любви, позора и тоски,
Разбросанной в могильниках нетленных.

***