Лет примерно до шести я постоянно задавался вопросом: кто рассыпал по небу звезды? Не раз я забирался на самую высокую и самую эфемерную, ибо не одна молния успела угодить в нее, башню замка Шиммер и пытался рассмотреть, каким образом к небесному полотну прикреплены эти сверкающие шарики.

Они казались мне похожими на морских ежей – влажные и колючие. Но они сверкали светляками, их колючки мерцали и шевелились, их было сотни, и они висели так низко, что мне казалось, будто я могу, протянув руку, снять парочку и рассмотреть пристальнее. Выяснив, что они не даются мне в руки, я определил, что можно поймать их сачком, как бабочек, вследствие чего через некоторое время они и стали мне представляться холодными хрустальными бабочками, хрупкими и неподатливыми.

Потом я еще кем-то или чем-то пытался их вообразить, однако все эти метафоры были столь изменчивы и нелогичны, что быстро надоедали моему тогда еще чистому и свободному от книжных штампов разуму.

Кем бы ни представали объекты моего интереса в моих мечтах, один из них я собирался поселить в ящике своего ученического стола. Конечно, я нашел бы способ освободить его от пестрых перьев, выдранных у какого-то петуха, собранных на побережье острых, присыпанных песком ракушек и прочих богатств, включая резную коробочку из сандалового дерева, где некогда обитал удравший уж.

Второе небесное существо я намеревался торжественно вручить дочери лорда Орфея, надеясь, что эта вредная девчонка наконец-то перестанет ранить мое отчаянное сердце нелестными замечаниями о моих очках и торчащих самым немыслимым образом волосах, невесть от кого мне доставшихся. Наверное, я сам чем-то напоминал приукрашенную стеклянными бликами лохматую звезду.

Но об этом позже.

С началом более серьезного обучения я узнал, что небо бескрайне и неизмеримо, и в нем, словно – существует ли сравнение, способное объяснить сие чудо? – ягоды малины в вязком варенье, висят огромные шары, бездушные, неживые, отшлифованные камни, раскаленные добела неведомой силой…

И вокруг них, как пчелы вокруг цветов, вьются бесчисленные планеты, подобные той, покинуть которую я не в силах.

Несмотря на разбитые детские мечты, дух фанатизма меня не покинул. Мною завладели новые идеи. Несколько ночей кряду я лежал без сна и пытался выдумать хотя бы один, хотя бы крошечный мирок – но свой…

К завтраку я спускался с красными от бессонницы глазами. Заметив, что я веду себя еще более странно, чем обычно, отец допросил сначала меня, потом – учителя, и последний навсегда покинул белокаменные своды замка Шиммер.

В пятнадцать лет я услышал о воздухоплавании – вернее, о том, что подняться в небеса нам, простым смертным, не светит в силу таких-то и таких-то свойств наших организмов и природы. Правда, Безумец Леандро изобрел летательный аппарат, помесь веера с табуреткой, на котором раз умудрился даже воспарить над городской стеной. На этом его подвиг окончился, причем окончился трагически… весьма.

Из этого его приключения я сделал для себя достаточно неутешительные выводы.

Поняв, что мне никогда не удастся не то, что достать звезду рукой – даже оторваться от земли на более-менее приличную высоту, я забросил было науки и лодырничал с год.

Затем, одно за другим, произошли два знаменательных события.

Заметив, что от нынешнего учителя толку мало, мой отец, как человек решительный и деловой, выгнал взашей и его. Очередного сумасшедшего – или, как вариант, искателя легких денег, он отыскать не успел. В замок прибрел седой как лунь старик с носом, похожим на ястребиный клюв, в развевающихся черных одеждах с аляповатыми алхимическими знаками. Пыльный, голодный, он попросил приюта.

Удовлетворившись коркой хлеба, куском сыра и двумя бокалами лучшего вина, которые он опрокинул в себя, будто кружки с водой, старик поделился всеми новостями, какие собрал по дороге сюда. Потом он с выражением прочел штук десять стихотворений, в которых восхвалял щедрость господина, красоту госпожи и любознательность их сына, то есть меня, а затем без обиняков предложил услуги учителя.

– Если ты, старикан, вправишь мозги этому оболтусу, я… – отец задумался, не зная, что пообещать.

Мать что-то прошипела ему на ухо, отец покряхтел и выдал:

– Я отдам тебе пять бочек моего лучшего вина!

Старик счел, видимо, что это достойная цена.

К счастью моему или к несчастью, старик оказался звездочетом. Тогда я еще не совсем понимал значение этого слова, но оказалось, что я обладал душой и разумом прирожденного звездочета всю свою сознательную жизнь.

Справившись о том, когда я родился, старик покачал головой и пробормотал:

– Акубенс… хорошая звезда… совпадает с Сатурном… плохо дело!

Смысл этих слов был от меня настолько далек, что я не придал им значения.

Не придаю и сейчас, хотя они давно перестали казаться мне абракадаброй.

– Я знаю, что я – неблагодарный сын! Но я хочу учиться! И вы не можете мне препятствовать, что бы вы ни говорили!

Мать выпустила мое стремя, и я пустил лошадь галопом…

Карта звездного неба висела перед несколькими десятками любопытных глаз, а также носов, подвергавшихся трению о пальцы – я сам, размышляя, тру собственный нос, не знаю, почему, – приоткрытых ртов, насупленных бровей и нахмуренных лбов.

– Казимир Абракас!

– Я, – согласился я, однако встать, выражая почтение учителю, не мог по независящим от меня причинам.

В аудитории было холодно и тесно, и чтобы согреться и быть поближе к карте, все мы, студенты, независимо от пола и возраста, сплелись в единый клубок черных мантий, рук и ног и представляли собой многоликую химеру, которая могла бы дать фору даже трехглавому чудищу – гербу университета.

– Объясните, чем отличается Солнце от Луны

– Луна светит отраженным светом, а Солнце…

– Каз!

Я любил и люблю свое имя, оно кажется мне не столько мелодичным, сколько своеобразным, как говорят, экзотическим, и резкий оклик Глафиры Орфеиды окончательно выбил меня из колеи. Она стала находить нечто привлекательное в том, над чем издевалась в раннем детстве, и некоторое время я был на седьмом небе от счастья.

– Почему ты не пришел вчера к фонтану?

Глафира была обижена, как бывает обижена любая девушка, вынужденная ждать своего кавалера, и не потому, что страдала от одиночества и ревности, а потому, что каждый взгляд прохожего казался ее, так сказать, уязвленному самолюбию полным жалости и насмешки.

Не имея ни возможности, ни желания выдумывать что-то сверхъестественное, я ответил просто и коротко. В любом другом случае я наплел бы с три короба – этому в совершенстве меня обучили заезжие, вернее, приблудные учителя. Но в тот день я устал, у меня начинался приступ мигрени, а это означало, что дня три в моей голове будет обитать беспощадный монстр, разбуженный кем-то не менее жестоким, грызть мои мысли, точить зубы о виски, жевать нервы, высасывая силы и мутя зрение…

И потому я ответил просто и коротко:

– Я был на лекции по астрологии.

Глафира с минуту смотрела на меня своими синими глазами, блеск которых иногда, тогда еще, в детстве, напоминал мне звездный, однако теперь я понимаю, насколько тускло, блекло и нелепо сияние человеческих бренных глаз по сравнению с пронзительным, чистым светом, например, Полярной звезды.

– И ты так спокойно об этом говоришь? – в голосе Орфеиды слышались истерические нотки.

Это меня разозлило.

– Сходить на лекцию – это что, преступление?

– Но ты обещал!..

– Тебя я вижу каждый день, и не по одному разу! А магистр астрологии Горацио у нас проездом, представь себе, каких трудов мне стоило попасть…

– Зубрила! Твои звезды тебе дороже, чем я! – Глафира рыдала, ее крик, очевидно, можно было слышать в дальнем крыле университета, а в конце концов она еще отвесила мне пощечину.

Было не больно, но как-то обидно. Пощечина – что плевок, однако если плевок предполагает аналогичный ответ, то пощечина ответа не требует. Она требует раскаяния, если нанесена рукой женщины. Слезных заверений, обещаний…

Я же, потеряв самообладание, закричал в ответ:

– Звезды не придираются ко мне из-за ерунды!